Рассказы
Шрифт:
— Ты постоянно-то где живешь?
— Як «где»… На родине, в Израиле.
— Ну и как там сейчас?
— Хоро-о-о-шая страна! Очень хорошая. Конечно, многовато еврееу. Это есть. Еврей, Вова, он хорош, когда штучный. Два еврея — это уже многопартийный Кнессет. Три — это уже Талмуд на выезде. А здесь — 7 мильонов. Я умоляю! Но страна всё равно хорошая. Чисто, уютно. Люди — если поштучно — замечательные. А какие помидоры выращивает мой брат Мойше в своем кибуце! Шо за помидоры! Это же ж ягодицы солистки группы «Виа-гра», а не помидоры. Это же ж роскошь! Псалми Давыда! Ты, Вова, ел когда-нибудь настоящие жидовские
— Н-н-нет… Клубнику вот израильскую ел…
— Нет, Вова, еврейская клубника — это говно. Извини, что выражаюся. Еврейская клубника — это, извини меня, Вова, гэморройный козий котяш. Рэзинка. Ей можно в футбол играть. Помидор — это да. А клубника… Разве можно сравнить еврейскую клубнику с подмосковной? А? Ты ел когда-нибудь настоящую подмосковную клубнику?
— Ел.
— Вот и я ел. Еврейская клубника — это как подмосковный помидор. Бурый камень из почки. А вот еврейский помидор — это как подмосковная клубника. Я ведь, Вова, после Донбасса долго жил в Москве. Я же, Вова, — коренной, можно сказать, москвич. Знаешь, Вова, какой лучший город на земле?
— Какой?
— Москва.
— Согласен.
— Москва — это, можно сказать, моя родина. Крэмль! Арбат! А какие были пельмэнные! Какие чебурэчные! Если этот чебурэк съесть — ты же ж его будешь помнить от Рождества до Пасхи. Ты будешь им пахнуть весь квАртал унутри, снаружи, поперек и наискось. Это ж был Чебурэк! Личность! Такой Чебурэк с портвейном «777» — это была веха в биографии. Это ж почти клиническая смэрть со свэтом у конце тунэли. Согласен?
— Согласен.
— Съездил я тут по делам в Москву…
— Ну и как?
— Город, конечно, процветает. Пухнет и пузыриться. Это есть. Это хорошо. Но — не тот пошел москвич. Не тот. Мельчает москвич. Что-то мельтэшит, юркает туда-сюда, шакалит… Нет, богатыри не мы, это точно. И чебурэк тоже пошел какой-то правильный, но недушевный…
Зазвонил мобильник.
— Опять эти трубачи-горнисты… Извини, Вова. Ало! Шалом, животные!.. Как?! Опять деньги не перевели?! Если через час денег не будет, я из вас буду делать фаршированную щуку по-содомски. Усё. Вот такая, Вова, жизнь. Извини, работа. Приходи в 10–30 на этот… как его… на ихний нацистский опохмел. Придешь?
— Приду.
В 10–30 я поднялся на палубу на фрюшоппен. Рабинович пил пиво и ел сосиски.
— Шалом, Вова! Шо, готоу героически метать сардэли?
— Да не очень…
— Давай, давай… На халяву, как говорит мой племянник Моня Кац, и жид насвинячился. Извини, конечно, что выражаюся… У немчуры сардэль шо надо. Уж шо-шо, а сардэлю фриц мастерит с толком. Это тебе не амэриканская соевая нэкрофилятина… Ты, Вова, когда-нибудь был в Штатах?
— Нет, не был.
— Зра. Хорошая страна. Я ведь после Москвы долго в Штатах жил. Я же ж, можно сказать, кровный янки. ГрАжданство у мена ихнее и усё такое. Хорошая страна. Можно сказать, лучшая в мире. Жрут они, конечно, хуже шакалов, это да… Набьет моську чыпсамы и рад. Писки-кола, кака-кола… Кошмар! С мозгами у них тоже… дэгэнэратиуный штиль. Это снова да. Но у целом страна замечательная! Небоскребы, Лас-Вегас и тах далее. Хотя, Вова, у последнее время американец стал мельчать. Не тот пошёл американец… Нет, не тот. Шо-то усё боится, дергается…
Раздался звонок.
— Да! Уже шаломкалися… Ароша, не юли… Ароша, будь честным мальчиком. Говори четко
На обеде Рабинович с аппетитом ел спагетти и с неменьшим аппетитом говорил:
— Я ведь, Вова, если хочешь знать, корэнной узбек. У меня усё дэтство прошло у Бухаре. Ты, Вова, бывал у Бухаре?
— Бывал. Красиво там…
— А то! Самое, можно сказать, лучшее мэсто на зэмле. Купола — синее неба, Вова. Это ж… У грудях щЕмит. А дымок кизячный… А?.. Это ж… Я рыдаю, Вова…
Абрам смахнул слезу с левого уса:
— Но узбек теперь пошел не тот, мельчает узбек…
Зазвонил телефон.
— Да. И шо? И смэта не составлена?.. Нет, я буду ругаться. Я буду нэ только ругаться, но и лягаться, и кусаться… Ты меня спрашиваешь? Шо я тэбэ сделаю, Гриша? Я отвечу, тэбэ, Гриша! Я тэбэ сделаю массаж простаты кипятильником (Извини, Вова!)…
В 3-45 за поеданием штруделя я узнал, что Рабинович служил на китайской границе, что Амур — лучшая река в мире, но пограничник нынче мельчает. Вместе с Амуром. И что китаец тоже пошел не тот.
Во время «tea time» Абрам рассказал, что учился он в Питере и что белые ночи в городе на Неве — «это як Песня Песней». Но что питерец в наши дни испортился и протух. Не тот пошел питерец.
На коктейле и за ужином я прослушал удивительную трехчасовую лекцию под названием «Еврей пошел не тот». Пересказывать эту лекцию я не буду, потому что не хочу обвинений в антисемитизме. Заканчивалась, тем не менее, рабиновичевская лекция словами: «Шо бы вы усе, несчастные гоп, бэз нас, пархатых, делали? Русь без еврея — як день Победы без Кобзона». Потом мы долго целовались, плакали и пили коньяк за дружбу народов.
Потом, где-то ближе к полуночи, я узнал, что «русак, падла, измельчал» и что, тем не менее, через десять лет «Россия уих этих заокеанских еврокитайцев сделает, як „Челси“ „Шинник“».
А перед самой полуночью одновременно зазвонил и неутомимый Абрамычев мобильник и глухо молчавший до полуночи мой. Рабиновичу звонила его Симочка, а мне — моя Лолочка. Жены. Как сговорились.
Пересказывать содержание наших разговоров не буду, потому что не хочу обвинений в слащавом сентиментализме. Помню только, что Абрам употреблял выражения «мой клубничный тухесёныш», «целую в розовые пяточки моего сердитого мопсика», «Симочка-зюзик, у него мягкий пузик» и еще что-то в том же духе. Я в основном выражался короткими фразами («так точно», «есть», «будет сделано» и «не извольте сумлеваться»).
После этого мы долго сидели молча. А когда пробило полночь, Абрам Рабинович сказал:
— Ты, Вова, наконец-то, понял своей умной головой, хто на этом свете таки не мельчает?
— Понял.
— Вот и я понял. Ладно. Пошли-таки харю мять. Поздно уже… Завтра у шесть трыдцать приходи на «раннюю птичку». Я тэбэ расскажу, як я у чернотухесной Анголе варганил нефтепровод. Это же ж нужны Донцова с Вергилием, чтобы написать усю эту «Негриаду». Придешь на «птичку»?
— Приду.
А куда деваться? Интересно послушать-то. Да еще на халяву.