Рассказы
Шрифт:
А потом ещё, помню, посмотрел «Царя Эдипа» Пазолини. Боже ж ты мой! Вот она — Греция! Прекрасная, рыжевато-красная каменистая степь под васильковым, звенящим от зноя небом. А по степи носится невидимый, но очень решительный Эдип со своим комплексом. Хочу в Грецию.
Да, Эдип Эдипом, но в Афины мы с супругой впервые поехали совсем недавно. За шубой. Ей, разумеется, а не мне. Я не граф и не пахан, шуб не ношу. Я ношу китайские хунвейбинские пуховики и турецкие комиссарские кожанки. Но про Турцию с Китаем как-нибудь потом. Дам надо вперёд пропускать.
Я очень люблю Афины. Несмотря
В июле-августе в Афинах дышится так, как будто взатяжку куришь «Беломор» в стоградусной сауне.
Если подниматься куда-нибудь вверх, к небу (а в Греции, если идешь вверх, хоть по лестнице из полуподвального сортира, — всё равно идешь к небу), например, если подниматься к Акрополю или шагать по узеньким улочкам Плаки, жара такая же, только уже без «Беломора».
Хорошо доползти до Парфенона. Сидеть, потеть, как от тройного аспирина, смотреть на колышущиеся алые маки, растущие прямо из щелей в мраморе. Вокруг звучит самурайская речь. Хочется рецины и сувлаков. Громко ржёт какой-то надувной американец. Пот течет по позвоночнику прямёхонько в шорты. Вот она, Эллада.
В самих Афинах, конечно, жарковато. Но бывает и хуже.
Каир — это стапятидесятиградусная парилка, приделанная к выхлопной трубе КамАЗа.
Бангкок — русская баня, в которой доброжелательные малорослые косые банщики поддают помоями и жарят рыбу прямо на полк;. Вариантов много. Афинский — не самый страшный. В Афинах жить всё-таки можно, даже летом.
Отель у нас был хороший. Где-то недалеко от «Омонии», Площади Согласия. В первое же утро, когда мы спустились к рисепшену, к нам подошел симпатичный грек, очень похожий на коренного крымского татарина и спросил на чистейшем русском языке с едва уловимыми вахтанговскими модуляциями, какие были у Симонова в «Принцессе Турандот»:
— Вам насчет шубки?
— Ну… — ответил я.
Трудно, очень трудно, читатель, описать это наше «ну». Да вы, небось, и сами его слышали. Такое «ну» обычно говорила шпана с Мазутного проезда, улицы моего детства. «Ну» произносится так.
Предположим, прохожий вас спросил: «Не подскажешь, винный здесь есть?» Сначала надо поставить ногу вперед. Руки в карманах. На прохожего не смотреть. Не видеть его в упор. Слегка покачивая головой и туловищем в такт неслышному блатному ритму, осматривать не торопясь всё вокруг, кроме прохожего. Дескать, эх, и испортил же ты мне пейзаж, орёлик… Потом, сильно наклонившись, как бы очень-очень опасаясь попасть себе на ноги, сплюнуть. Но не далеко, а строго вертикально вниз. Едва разжимая губы. Сплюнуть так, как будто ты мечтал сплюнуть уже год, но никак не удавалось. Лицо должно выражать нечеловеческую озабоченность насчет какой-то очень глубокой криминальной проблемы, которую так некстати помешал тебе решить прохожий своим фрайерским вопросом. Ещё раз оглядеть окрестности и словно бы случайно туманным взглядом увидеть прохожего. В измученно-озабоченных
— Ну…
Что-то типа «ннэ» или «ннууэ». Вроде того: «Есть винный, ну и чо дальше?..» Мол, «я с тобой, долгоносиком карманным, конечно же ж, тут базарю, но всё равно же ж ты потный шнырь, а я в законе».
Я замечал, что очень многие наши люди за границей, те, которые там в первый-второй раз, с иностранцами говорят примерно так. С достоинством опытного щипача с Мазутки, причем люди вполне мирные: инженеры, там, программисты…
— Ннуэ…
— Извольте, — улыбнулся крымский грек (ясно, что такое инфернальное «ну» он, гад, слышит не в первый раз). — Самые дешёвые шубки. Очень качественные. Лучше не найдете. Суперскидки. Специально для русских.
«Суперскидки специально для русских» прозвучало как «большая панама для совкового дерева». Я внутренне слегка закипел. За границей вообще мне всё время кажется, что меня надувают именно потому, что я русский. Если меня надувает на две-три сотни родной гаишник, я ему, конечно, внутренне желаю чего-нибудь типа почечуя, цыпок или энуреза, но никакой шекспировской трагедии не чувствую. А вот если какой-нибудь испанский задохлик пытается слупить с меня хотя бы одну лишнюю песету, я закипаю, как чайник, и начинаю шипеть, как майская гадюка. Меня, жителя одной шестой части суши!.. Убью.
И здесь всегда на помощь приходит моя жена. Лола. Если надо что-нибудь покупать, с кем-нибудь торговаться и т. п. — от меня толку нет. Одно рычание, красная морда и мечущиеся по ней желваки. И тогда я внутренним голосом говорю: «Лола, фас!» И моя прекрасная и спокойная, как Парфенон, жена делает техничный коммерческий фас. Невозмутимый, как Эгейское море, гармоничный, как классический портик, и непобедимый, как скульптура Нике, богине победы.
— Пошли, — сказала жена.
Грек обрадовался. (О, наивный крымский эллин!)
— Меня зовут Сократ, — сказал грек. — Я крымский грек.
Я саркастически процедил:
— И Платон у вас, может, имеется? У крымских греков…
— Целых два. У меня тесть Платон. И брат троюродный — тоже Платон, — лениво отвечал Сократ.
— А теща? — тревожно спросил я.
— Федра. Тётя Федра. Она хорошая, добрая.
(Да, знаем мы этих добрых, читали… У вас, небось, и тётя Горгона тоже добрая…)
Мы пересекли Омонию, завернули за угол и вошли в небольшой магазинчик. На входе было написано по-русски: Магазин «Итака» (Шубы. Сократ и К°).
— Одиссей! — закричал Сократ. — Одиссе-е-ей! Ты куда делся?! А ну-ка сюда живо! Клиенты пришли.
Из-под ряда шуб вынырнул испуганный розовощекий подросток с полуоткрытым ртом и пакетом чипсов «Эстрелла».
— Дрясьть! — сказал Одиссей, хрустнул чипсами, и ещё больше покраснел.
— Позови Платона, — строго сказал Сократ Одиссею. — И скажи Калипсо, чтобы кофейку сварила. Вам кофе?.. — это нам.
— Кофе…
— А мне фрапе. Понял? Аристотель дома?
— Угу, — сказал Одиссей. — Телик зырит.