Рассказы

Йозеф Рот

Рассказы

Бюст императора

I

В бывшей Восточной Галиции, нынешней Польше, вдали от единственной железнодорожной линии, соединяющей Пшемысль и Броды, находится деревушка Лопатины, о которой я расскажу вам примечательную историю.

Пусть читатели любезно простят рассказчику, что фактам, о которых он хочет сообщить, предшествует историко-политический комментарий. Необыкновенные настроения, которые в последнее время выказывает мировая история, вынуждают его к подобным пояснениям.

Возможно, самым юным читателям требуется пояснить, что часть на востоке, принадлежащая сегодня Польской Республике, до окончания великой войны, которую называют мировой, была одной из многочисленных коронных земель прежней Австро-Венгерской монархии.

Так вот, в деревне Лопатины жил потомок одного древнего польского рода, граф Франц Ксавер Морстин, - рода, который, кстати говоря, происходил из Италии и в шестнадцатом веке переселился в Польшу. Юношей граф Морстин служил в девятом драгунском полку. Он не считал себя ни поляком, ни итальянцем, ни польским аристократом, ни аристократом итальянского происхождения. Нет: как и многие другие люди его сословия в коронных землях Австро-Венгерской монархии, он являл собой типичный образец чистоты и благородства австрийца, то есть был человеком наднациональным и, следовательно, истинным аристократом. Если бы его, к примеру, спросили, - но кому бы пришел в голову такой бессмысленный вопрос?
– сознает

ли он свою принадлежность к какой-нибудь "нации" или народу, граф оказался бы в замешательстве, он был бы даже удивлен и, наверное, раздосадован и рассержен. По каким же признакам следовало относить себя к той или иной нации? Он говорил одинаково хорошо почти на всех европейских языках, почти во всех странах Европы чувствовал себя как дома, его друзья и родственники были рассеяны по белу свету. Маленьким отражением этого пестрого мира явилась кайзеровско-королевская монархия, и поэтому она была единственной родиной графа. Один из его шуринов был окружным начальником в Сараеве, другой - государственным советником в Праге, кто-то из братьев служил обер-лейтенантом артиллерии в Боснии, один двоюродный был советником посольства в Париже, другой - помещиком в венгерском Банате, третий находился на дипломатической службе Италии, четвертый из чистой любви к Дальнему Востоку уже много лет жил в Пекине. Франц Ксавер имел обыкновение время от времени посещать своих родственников, чаще, конечно, тех, кто жил в пределах монархии. Это были, как говаривал граф, частные "инспекционные поездки". Они предназначались не только для родных, но и для друзей, нескольких бывших товарищей по Терезианской академии, проживавших в Вене. Морстин останавливался здесь два раза в год, летом и зимой, на две недели и больше. Когда он таким образом разъезжал по своему многогранному отечеству во всех направлениях, его радовали те особенные приметы, которые повторялись на всех станциях, во всех киосках, во всех общественных зданиях, в школах и церквах всех коронных земель империи, невероятно похожие, но все же различные. Жандармы везде носили одинаковые шляпы с пером или шлемы цвета глины с золотым набалдашником и сверкающим двуглавым орлом Габсбургов; деревянные двери "к.-к." табачных киосков везде были раскрашены в черно-желтые диагональные полосы; таможенники везде носили одинаковую зеленую, как весна, портупею при острых саблях; во всех гарнизонах - одни и те же голубые мундиры и черные парадные брюки на прогуливающихся по корсо офицерах пехоты, те же красные рейтузы кавалеристов, одни и те же кофейные мундиры артиллерии; в этой великой и разноцветной империи каждый вечер, когда часы на колокольнях били девять, везде одновременно играли вечернюю зорю, в которой перекликались весело звучащие вопросы и щемящие душу ответы. На каждом углу встречались одинаковые пивные с прокуренными сводами, темными нишами, где на корточках, словно диковинные птицы, сидели шахматисты; за стойками, полными цветных бутылок и блестящих стаканов, правили грудастые златовласые кельнерши. Почти во всех кофейнях империи медленно, высоко поднимая прямую ногу с подрагивающим от старости коленом, с подносом в руке ступал главный управляющий - жалкое подобие старых слуг Его Величества - важного господина с бакенбардами, которому принадлежали все коронные земли, все жандармы, все таможенники, все табачные лавочки, все шлагбаумы, все железные дороги, все народы. Но в каждой земле пелись свои песни; и в каждой земле крестьяне носили другое платье; в каждой земле говорили на одном или на разных языках. А что особенно восхищало графа, так это торжественные и одновременно радостные черно-желтые краски, которые доверчиво светились на фоне других цветов; одновременно праздничное и радостное "Боже храни", вошедшее во все народные песни, этот совсем особенный, носовой, небрежный, мягкий и напоминающий средневековый, немецкий язык австрийца, который становился все более узнаваемым среди различных народных говоров и диалектов. Как любой австриец того времени, Морстин любил, когда постоянное бесконечно изменяется, когда преображается обыденность и очевидное оказывается в центре невероятного. Так чужое становилось для него родным, не теряя своего колорита, а родина заключала в себе вечное очарование чужбины.

В своей деревне Лопатины граф был выше любой должностной инстанции, которую знали и боялись крестьяне и евреи, выше судьи в ближайшем окружном городке, выше местного окружного начальника и тех старших офицеров, которые каждый год во время учений командовали войсками, превращали дома и лачуги в квартиры и вообще представляли ту особенную воинственную силу маневров, производящую более внушительное впечатление, чем боевая мощь в настоящей войне. В Лопатинах людям казалось, что "граф" - не просто дворянский титул, но и название очень высокой должности. Действительность же только подтверждала их правоту. Ведь граф Морстин благодаря своему бесспорному влиянию мог уменьшить налоги, освободить от военной службы хворающих сыновей некоторых евреев, посодействовать в прошении о помиловании, облегчить участь невиновного или слишком суровое наказание осужденного, добиться для бедняков льготного проезда по железной дороге, подвергнуть справедливому наказанию жандармов, полицейских и чиновников, превышающих свои полномочия, устроить в гимназии ожидающих учительского места, из отслуживших унтер-офицеров сделать продавцов в табачных лавках, почтальонов и телеграфистов, из учащихся сыновей бедных крестьян и евреев - "стипендиатов". С каким удовольствием он брался за это! В самом деле, Морстин был той не предусмотренной государством инстанцией, у которой, вне сомнения, имелось больше работы, чем у многих государственных служб, куда граф обращался и излагал свое дело. Чтобы справиться со своими обязанностями, он держал двух секретарей и трех писарей. Кроме того, верный традициям своего дома, занимался, как говорили в деревне, "барской благотворительностью". Уже больше века перед балконом дома Морстинов каждую пятницу собирались бродяги и нищие со всей округи, чтобы принять от лакеев завернутые в бумагу медяки. Обыкновенно граф появлялся на балконе и приветствовал бедняков. И выглядело это так, словно он благодарил нищих, которые, в свою очередь, были признательны ему; словно дающий и берущие обменивались благодарностями.

Кстати заметим: не всегда это делалось из доброты, которая могла бы породить подобную благотворительность, а по каким-то неписаным законам некоторых знатных семей. Возможно, еще много веков назад их предки просто из любви к народу оказывали подобные благодеяния, помощь и поддержку. Но постепенно, со сменой поколений, эта добродетель закоснела и превратилась в обязанность, став традиционной. Впрочем, столь безоглядная благотворительность графа была его единственным занятием и развлечением. Она наполняла довольно праздную жизнь потомственного дворянина, которого, в отличие от соседей и людей его сословия, не интересовала даже охота, смыслом и содержанием неизменно подтверждая его могущество. Граф только тогда чувствовал, что совесть его чиста, а честолюбие удовлетворено, когда для одного приобретал табачную лавку, для другого - лицензию, для третьего - должность, для четвертого - аудиенцию. Если же кому-либо из подопечных помочь не удавалось, душа у него болела. Но Морстин не отступал и обращался во все инстанции, пока не исполнялась его воля, а значит, и воля находившегося под его крылом подопечного. Поэтому крестьяне любили и уважали графа. Ведь народ и понятия не имеет о том, что толкает сильного помогать слабым и беззащитным. Он просто мечтает о "добром господине" - и часто в своей детской доверчивости оказывается благороднее того, кого водворяет на пьедестал. Глубочайшее желание народа - увериться в могуществе и справедливости властителя. Поэтому он так беспощадно мстит господам, когда те его разочаровывают, словно ребенок, который, к примеру, окончательно доламывает свой игрушечный паровоз, когда тот перестает двигаться. Поэтому-то народ, как и детей, надо одаривать прочными игрушками и справедливыми господами.

Занимаясь покровительством, благодеяниями и поступая по справедливости, граф Морстин, конечно, не задумывался об этом. Ведь побуждения, приводившие кого-либо из его предков к милосердию, доброте и справедливости, жили в крови - или, как теперь говорят, в "подсознании" внука.

Исполняя свой долг по отношению к слабым, Франц Ксавер испытывал глубокое уважение и почтение к тем, кто стоял выше его. Его кайзеровско-королевское Величество, которому служил граф, всегда оставался для него явлением, выходящим за рамки обыденного. Для графа, например, было бы совершенно невозможно воспринимать императора как человека. Вера в незыблемость власти так глубоко засела в душе Морстина и была настолько сильна, что он любил императора не за человеческие, а за императорские качества. Граф порывал с друзьями, знакомыми и родственниками, если те в его присутствии позволяли себе обронить непочтительное, с точки зрения Морстина, словечко об императоре. Вероятно, уже тогда, задолго до крушения монархии, он предвидел, что легкомысленные шутки могут стать опаснее политических убийств и парадных речей честолюбивых и возмущенных идеалистов. Разумеется, мировая история разделила бы взгляды графа Морстина. Ведь старая Австро-Венгерская монархия умерла не от пустого пафоса революционеров, а от насмешливого неверия тех, кто должен был стать ее верой и опорой.

II

Однажды, за несколько лет до великой войны, которую называют мировой, графа Морстина "секретно" уведомили о том, что в ближайшее время в Лопатинах и их окрестностях пройдут императорские маневры. На несколько дней, на неделю или дольше, император остановится в его доме. Морстина охватило волнение, он поехал к окружному начальнику, переговорил с влиятельными людьми и местным советом, заказал для полицейских и ночных сторожей всей округи новые мундиры и сабли, провел беседы с духовными лицами всех трех конфессий, с греко-католическим, римско-католическим священниками и с раввином, написал речь для бургомистра, украинца, которую тот не мог прочесть и потому выучил наизусть с помощью учителя; купил белые платьица для деревенских девочек, поднял тревогу среди комендантов окрестных полков, и все это - "по секрету всему свету"; таким образом, уже к весне, задолго до маневров, везде и всюду знали, что в Лопатины приедет сам император. Тогда граф был уже не молод, он рано поседел и осунулся, по мнению представителей своего сословия, этот старый холостяк отличался странностями и причудами, словно явился из другого мира. Его ни разу не видели с женщиной. Никому в этих краях он не предлагал руки и сердца. Никогда не замечали, чтобы граф пил или играл в карты. У него не было никаких пристрастий, кроме борьбы с "национальным вопросом". Именно к тому времени так называемый национальный вопрос в монархии начал обостряться. Каждый человек - хотел он того или же только делал вид, что хотел, - заявлял о своей принадлежности к одной из многочисленных наций, которые существовали на территории старой монархии. Как известно, в девятнадцатом столетии было сделано открытие: каждый индивидуум должен принадлежать к определенной нации или расе, если желал, чтобы его считали настоящим гражданином. "От гуманизма через национализм к зверству", - сказал австрийский писатель Грильпарцер. Вот когда появился национализм, первая ступень к тому зверству, которое мы сегодня наблюдаем. Национальные настроения: в то время было ясно, что они вырастали на основе диких нравов. Так и сложилась "нация" нового времени. Это были фотографы, по совместительству - члены добровольной пожарной дружины, так называемые художники, не нашедшие места в Академии изобразительных искусств из-за отсутствия таланта и подвизавшиеся поэтому оформителями вывесок или обойщиками, учителя народной школы, мечтавшие о средней, помощники аптекаря, метившие в доктора, дантисты, так и не ставшие зубными врачами, мелкие почтовые и железнодорожные служащие, банковские чиновники, лесники и все те, кто напрасно претендовал на определенное влияние внутри буржуазного общества. Постепенно так называемые высшие сословия уступали им. И люди, которые всегда считали себя австрийцами - в Тарнополе, Сараеве, Вене, Брюнне, Черновцах, Одербурге, Троппау, - австрийцами и никем другим, теперь, повинуясь "требованиям времени", стали заявлять о своей принадлежности к польской, чешской, украинской, немецкой, румынской, словенской, хорватской "нации" и т.д.

Примерно в это же время в монархии было введено "всеобщее тайное и прямое избирательное право". Граф Морстин возненавидел его так же, как и современное понимание "нации". Хозяину пивной еврею Соломону Пиниовскому, единственному во всей округе человеку, не лишившемуся, по его мнению, трезвого рассудка, граф обычно говорил:

– Послушай меня, Соломон! Этот омерзительный Дарвин, утверждающий, что человек произошел от обезьяны, кажется, все-таки прав. Людям мало того, что они разделены на народы, - нет!
– они хотят принадлежать к определенным нациям. Национальный - ты слышишь, Соломон?! Даже обезьяны до этого не додумались. Теория Дарвина кажется мне несовершенной. Возможно, обезьяны произошли от националистов, ведь обезьяны - это уже прогресс. Ты знаешь Библию, Соломон, ты знаешь, в ней написано, что на шестой день Бог создал человека, не задумываясь о его национальности. Не так ли, Соломон?

– Совершенно верно, господин граф!
– отвечал еврей Соломон.

– Но, - продолжал граф, - теперь о другом: этим летом мы ожидаем императора. Я дам тебе денег. Укрась свой магазин и окна разноцветными лампочками. Помой портрет императора и поставь его на витрину. Я подарю тебе черно-желтый флаг с двуглавым орлом, он будет развеваться на крыше магазина. Понял?

Да, еврей Соломон Пиниовский понял, как, впрочем, и все те, с кем граф говорил о прибытии императора.

III

Летом состоялись императорские маневры, и Его кайзеровско-королевское Апостольское Величество остановился в усадьбе графа Морстина. Каждое утро император выходил, чтобы посмотреть на учения, и крестьяне и еврейские торговцы из окрестностей собирались, чтобы взглянуть на него, старика, который ими правил. Как только он показывался со своей свитой, они кричали: "ура", "да здравствует" и "niech zyje" - каждый на своем языке.

Спустя несколько дней после отъезда императора к графу Морстину явился сын одного крестьянина. Этот молодой человек, наделенный достаточным честолюбием, чтобы стать скульптором, сделал из песчаника бюст императора. Граф был в восторге. Он пообещал устроить юного скульптора в Венскую академию изобразительных искусств.

Бюст императора Франц Ксавер приказал установить перед входом в свою маленькую усадьбу.

Здесь оставался он до начала великой войны, которую называют мировой.

Перед добровольным поступлением на военную службу граф Морстин - старый, худой, лысый, со впалыми глазами, - такой, в кого он превратился с течением лет, приказал убрать бюст императора, завернуть в солому и спрятать в подвале.

Там покоился он до конца войны и империи, до возвращения графа Морстина и учреждения новой Польской Республики.

IV

Итак, граф Франц Ксавер Морстин вернулся домой.

Но можно ли назвать это домом? Конечно, это были все те же поля, леса, лачуги, те же крестьяне - те же, говорим мы, а ведь многие из них погибли.