Рассказы
Шрифт:
Они дошли до калитки в ограде, тянущейся вдоль поля с левой стороны, и машинально прислонили к ней велосипеды; Иген перелез через калитку, и Брайди за ним.
– Посидим тут, Брайди?
– спросил он, как будто идея эта лишь сию минуту пришла ему в голову, будто они залезли на чужое поле с какой-либо иной целью.
– Мы могли бы вложить эти денежки в твое хозяйство, как думаешь, Брайди?
– И правой рукой он обнял ее за плечи.
– Поцелуемся?
– Он целовал ее, больно прикусив зубами. Умрет его мать, он продаст ферму и тут же растранжирит все деньги в городе. И только тогда надумает жениться - ведь понадобятся ему домашний очаг и женщина, чтобы стряпала пищу. Иген
– Иисусе, ну и здорово ты целуешься!
– пробормотал он.
Брайди поднялась и сказала, что ей пора домой, и они снова перелезли через калитку.
– Лучше субботы ничего нет!
– с чувством произнес Выпивоха Иген. Доброй тебе ночи, Брайди!
Он взобрался на велосипед и покатил вниз с холма, а Брайди еще некоторое время вела свою машину в гору, потом тоже поехала. Сквозь ночную темь катила она дорогой, по которой проезжала каждую субботу, год за годом, и по которой больше никогда уже не поедет, ибо вышел ее срок и наступил тот самый возраст. Теперь ей остается только одно - ожидание: придет день, и к ней заявится Выпивоха Иген, потому что у него умерла мать. Отца Брайди к тому времени тоже, наверное, уже не будет в живых. И Брайди станет женой Выпивохи Игена, потому что жить на ферме совсем одной очень одиноко.
Сложный характер
Перевод М. Зинде
На званом вечере Атридж ненароком подслушал, как одна дама, некто миссис де Пол, сказала, что побаивается его. "До чего ж ядовитый язык! воскликнула она.
– Прямо змея".
Что правда, то правда, признался Атридж без всякого раскаянья, только слово "язвительный", по его мнению, подошло бы тут больше, чем "ядовитый". Ничего не поделаешь, если он с беспощадной ясностью видит пороки окружающих и не особенно интересуется их достоинствами.
Однако беспощаден он не только к другим: на свои недостатки он тоже не закрывает глаза, собственные же достоинства кажутся ему скучнее скучного. Он, к примеру, предупредителен и щедр с теми, кого выбрал в друзья, но иначе и быть не может. Он во всем чистоплотен, но какая уж тут личная заслуга, если это черта характера. Он следит за одеждой, он человек культурный любит Веласкеса, без ума от оперы, особенно от опер Вагнера. Тут, правда, есть чем гордиться - хороший вкус он выпестовал в себе сам.
Атриджу стукнуло пятьдесят, у него были седые волосы, он носил очки в изящной бесцветной оправе и, поскольку с возрастом лицо у него стало чуть более полное и розовое, чем хотелось бы, старался худеть: такой порок, как тщеславие, был ему явно не чужд.
Когда-то Атридж попробовал жениться. В 1952 году скончались его родители, отец - в феврале, мать - в ноябре. Единственный ребенок в семье, он всегда жил вместе с ними и, не вынеся одиночества после их смерти - так ему, во всяком случае, тогда казалось, - год спустя женился на некоей Бернис Голдер. Этот горемычный брак просуществовал всего три месяца. "Мерзкий старый сухарь!" - заорала как-то жена во время медового месяца в Сиене, а Атридж подлил масла в огонь, заметив, что пусть мерзкий, пусть сухарь, ладно, но почему это старый? "Ты сроду не был молодым, - ответила она чуть спокойнее.
– С детства - старый сухарь". Ему хотелось объяснить ей, что все это неправда, что просто у него сложный характер. Она и слушать не стала.
Теперь Атридж жил один, вполне безбедно существуя на доходы с акций, доставшихся ему от родителей. У него была квартира на пятом этаже большого дома, он сам себе готовил и гордился обедами, которые устраивал для небольшого круга знакомых. Квартиру он отделал по своему вкусу. Теплые кирпичные тона прихожей, голубой
Стены обиты бледно-голубой гессенской тканью - прекрасный фон для четырех крошечных набросков Веласкеса, рисунка Тулуз-Лотрека, рисунка Дега и двух этюдов углем школы Микеланджело. Рядом с софой - тумбочка, подлинный шератон {Стиль мебели, отличающийся прямыми линиями и изяществом пропорций, изобретен Томасом Шератоном (1751-1806).}, стол в стиле эпохи Регентства, позолоченный, с мраморным верхом столешницы (от него Атридж уже почти решил отделаться) и несколько стаффордширских статуэток. В интерьере комнаты чувствовалась драма, отражавшая, как он считал, драматизм потаенных уголков его души, скрытых сторон его сложного характера.
Однажды в конце ноября Атридж сидел в своей гостиной и холодно, резко говорил в трубку кремового телефона:
– Я плохой помощник в беде.
Женщина на другом конце провода, миссис Матара, живущая в квартире над ним, казалось, не слушала.
– Случилось ужасное, - повторила она взволнованно и вдруг, добавив, что сейчас спустится к нему, бросила трубку.
Шел дождь, и хотя была только половина четвертого, на город уже спускались сумерки. Перед тем как раздался звонок, Атридж разглядывал из окна улицу. Он смотрел, как уныло сыплет дождь, как зажигаются в других квартирах окна, как дворник метет у подъезда мокрые листья. Услышав телефон, он подумал, что звонит старая миссис Харкот-Иген, с которой он был дружен. Через пару недель они вместе собирались в Персеполь, и, хотя билеты и номера в гостинице они, конечно же, давно заказали, необходимо было обговорить кое-какие мелочи. Поэтому он крайне удивился, когда к нему обратился по имени чей-то незнакомый голос. С миссис Матара он лишь пару раз раскланивался в лифте - они с мужем всего год назад переехали в этот дом.
– Бога ради, простите меня, - сказала миссис Матара, когда он открыл дверь.
Атридж нехотя пригласил ее войти, и она, зная расположение комнат, поскольку жила в точно такой же квартире, сразу же направилась в гостиную.
– Ужасно не хотелось вас утруждать, только я... я на самом деле ума не приложу, к кому обратиться.
Говорила она торопливо, возбужденно, и он, вздыхая, пошел за ней, решив, что, как только услышит, в чем дело, напомнит ей про дворника, Чемберлена - его для того и держат, чтобы помогал жильцам. Судя по всему, это одна из тех дамочек, которые только и делают, что без конца досаждают соседям. Как это он ее сразу не раскусил, еще при встречах в лифте?
По возрасту, подумал Атридж, она приблизительно его ровесница, маленькая, худенькая, брюнетка, хотя кто ее знает - волосы явно крашеные. Видимо - еврейка, решил он, тогда и экспансивность понятна; да и черты лица явно еврейские, и фамилия иностранная. У ее мужа - они тоже сталкивались в лифте - подслеповатые глаза; скорее всего, сказал себе Атридж, какой-нибудь портной. Выходцы из Австрии, рискнул он предположить, а может быть, из Польши. По-английски, правда, она говорит бегло, но акцент все же чувствуется. Нет, людишки явно не первый сорт, так ведь евреи редко бывают благородных кровей. Его бывшая жена, к примеру.