Рассказы
Шрифт:
– Давай!
– говорит инструктор за моей спиной.
Я вцепляюсь руками в стропы и делаю шаг в пустоту. В меня ударяет ветер. Тело сжимается. Я закрываю глаза и лечу куда-то вниз и вперед широким размахом, будто на конце огромного маятника. Томительно замирает сердце, и даже в плечах и в ногах тоже что-то замирает.
– У-у-у-уххх!..
Потом меня слегка поддергивает кверху, и глаза сами собой открываются. Я удобно, как на скамейке, сижу на парусиновых лямках. Парк медленно поднимается мне навстречу. И совсем не страшно. Ну, ни капельки! Я смотрю вниз. Кто-то в толпе машет рукой. Юрка! Ну конечно, это он!
Я опускаюсь все медленнее и медленнее и вдруг совсем останавливаюсь, не долетев до земли. Парашют начинает крутиться. Я вижу то вышку, то кассовую будку, то густые парковые липы.
– Дергай!
– кричит мне снизу Юрка.
– Трос заело!
Я обеими руками дергаю стропы. Я подпрыгиваю на своем парусиновом сиденье. Ничего не получается. Парашют с шелковым шелестом опадает над моей головой, и, наконец, обвисает, как тряпка. Я болтаюсь на уровне первой площадки. Я никак не могу опуститься ниже. Из толпы слышится обидный смех. Я опять закрываю глаза и начинаю гореть от стыда.
... Я не помню, как меня сняли с парашюта. Кажется, инструктор зацепил трос багром и подтянул меня к вышке. Юрка потом рассказывал, что парашютная вышка устроена по принципу весов. С одной стороны - груз, который ходит внутри вышки по деревянной трубе, а с другой - человек с парашютом. Груз чуточку легче человека, и оттого человек опускается. Я оказался слишком легким, и груз уравновесил меня недалеко от земли.
Я уходил из парка один. Галка догнала меня на пихтовой аллее.
– Ты смелый, - сказала она, стараясь подделаться под мои быстрые шаги.
– Я бы побоялась.
– Уйди, - сказал я, - а то как дам...
За ужином тетя Инна нарисовала мне мое будущее:
– Ты окончишь десятилетку и поступишь в Ленинграде в медицинский институт. В Ленинграде самые солидные медицинские институты. Через пять лет ты будешь хирургом. Ты будешь интеллигентным человеком. У тебя будет отдельный светлый кабинет и большой письменный стол со стеклом.
Я бросил вилку в сковородку с картошкой.
– Я не буду хирургом, - сказал я испуганной тете.
– Я поступлю на курсы и через три месяца буду шофером, а потом уеду на Индигирку строить города.
САМЫЙ ЛУЧШИЙ СПОСОБ
Ну-ка, попробуйте правильно произнести, например, такую фразу по-английски: "I find English pronunciation very difficult". Да еще, чтобы буквы в словах звучали не так, как они написаны, и чтобы в слове "pronunciation" было два ударения, и тогда вы сразу поймете, что такое английский язык.
Да что фраза! Ну-ка, произнесите коротенькое, всего из трех букв, слово "the". Что, не получается? Как ни старайтесь, как ни крутите языком во рту, все равно правильно никогда не получится.
Кто учит немецкий, тем легче. Там слова произносятся точно так, как пишутся, и вообще по-немецки можно разговаривать почти не открывая рта. Если не верите - попробуйте. Наверное, немецкий язык выдумал человек, у которого всю жизнь болели зубы. Интересно, что болело у человека, который выдумал английский?
В шестом классе мы, правда, научились немного разговаривать по-английски и даже могли ответить на кое-какие вопросы, например: "Это ваша книга?" - "Нет, это не моя книга, это книга моего брата Александра, а ему эту книгу подарила сестра моего отца". Конечно, проще было соврать, что это моя книга, и не путать в дело какого-то брата Александра и сестру отца, но Юлия Карловна требовала, чтобы мы отвечали именно так.
Самые плохие способности к языкам были у меня, у Юрки Блинова, который сидел впереди через парту, и у Орьки Кирикова - он сидел сзади.
Сначала английский у нас пошел вовсю. Особенно цифры. Мы переводили их на русский, даже не заглядывая в словарь, и когда начали учить слова и составлять из них фразы, мы с пятерок съехали на четверки, потом как-то незаметно соскользнули на тройки, а потом...
В середине третьей четверти Блин получил три двойки подряд: по чтению, по изложению и за контрольную. Когда Юлия Карловна ставила в журнал третью двойку, у него сделалось нехорошее лицо, и на перемене он показал кулак двери в учительскую:
– Ну, подожди...
Блину грозила двойка за четверть и, может быть, еще что-нибудь похуже, потому что средняя годовая у него получалась такая, что и в микроскоп не рассмотришь.
Через два дня очередь дошла до меня. Я отвечал еще короче, чем Блин, потому что способностей к языкам у меня было еще меньше. Юлия Карловна сняла очки, потом опять их надела и сказала:
– Хотела бы я знать, Соколов, чем вы занимаетесь дома?
Только на другой день на уроке математики, когда Игорь Николаевич поставил мне в журнал очередного лебедя за какие-то законы умножения, до меня дошло, что времени остается в обрез, что у меня уже пять "пар" по разным предметам и что мне придется работать как верблюду, чтобы их исправить. Я все думал и думал, как исправить эти несчастные двойки, но ничего не придумывалось, только настроение становилось все хуже.
Однажды на большой перемене Орька зазвал меня и Блина в темный угол под лестницей и спросил шепотом, все время оглядываясь:
– Ребята, хотите в два счета выучить английский и арифметику?
– Как это в два счета?
– вцепились мы в Орьку.
– Ну, примерно, за месяц.
– И английский, и арифметику?
– И русский, и историю, и географию, и что хотите!
Блин протянул Орьке загнутый указательный палец:
– На, разогни!
– Разогни сам!
Орька говорил с такой уверенностью, что не верить ему было нельзя.
– За месяц?
– переспросил Блин.
– Можно даже быстрее, - сказал Орька.
– А ну, выкладывай!
– сказал Блин.
– Есть один способ, замечательный способ, - зашептал Орька.
– Я в одной книжке прочитал. Там про все. И про память, и про способности...
– И про английский написано, как учить, да?
– Там написано вообще, как надо учить.
– А где такая книжка?
– У меня дома.
– Значит, после уроков идем к тебе, - решил Блин.
– Но если наврал, тогда - во!
– И он показал Орьке кулак, похожий на булыжник средних размеров.