Рассказы (-)
Шрифт:
Они прошли через молочный погреб, где стояли огромные железные кастрюли с молоком, и оказались в винном. Там было прохладно, но воздух был свежий, не пахло ни сыростью, ни плесенью. У стены стояли три бочки, на полу лежал круг желтого света. Уил Хэнкок взял с полки оловянную кружку и молча откупорил дальнюю бочку. В кружку потекла жидкость. Это был старый, желтый как солома сидр, и когда Уил поднял кружку и вдохнул, в него вошла душа побитых яблок.
– Садись, Джон, - сказал Уил Хэнкок и передал ему полную кружку.
Друг поблагодарил его и опустился в единственное стоявшее там потертое кресло. Уил Хэнкок наполнил вторую кружку и сел на среднюю бочку.
– За преступление, Джон!
Это была испытанная временем фраза.
– Будь здоров!
– с жаром произнес Джон Стерджис и отхлебнул.
– М-м-м... с каждым годом все вкуснее, Уил.
– Неудивительно, Джон. Он ведь стареет вместе с нами. Несколько минут оба сидели молча, с видом знатоков
посасывая из кружек, глядя друг другу в выцветшие глаза, вбирая друг друга глазами. Теперь каждая такая встреча стала для обоих настоящим торжеством, старики с нетерпением ее ждали и потом еще долго перебирали в памяти, но они дружили уже столько лет, что могли обходиться почти без слов. Наконец, когда кружки наполнились вновь, Джон Стерджис сказал:
– Я слышал, Уил, у вас в семействе намечается прибавление. Что ж, это замечательно.
– Тоже об этом слышал, - отозвался Уил Хэнкок.
– Она славная, Дженни.
– Да, славная, - безразлично произнес Джон Стерджис.
– Ну вот, привезу Молли новость. Ей будет любопытно. Она-то надеялась, что вас опередят молодой Джек с женой. Но пока никаких признаков.
Он покачал головой, и по его лицу прошла тень.
– Я не думал, что ты придаешь этому такое значение, хотя новость, конечно, интересная, - сказал Уил Хэнкок, пытаясь утешить друга.
– В газете напишут, - с оттенком горечи прибавил Джон Стерджис. Четыре поколения. Хоть и не прямой, так сказать, правнук. Уж я-то их знаю.
Он сделал глоток побольше.
– Ну и нагорит же мне дома, - признался он.
– Молли решит, что я спятил. А зачем жить, если только и делаешь, что раздражаешься?
– Да ты никогда так хорошо не выглядел, Джон, - дружелюбно вставил Уил Хэнкок.
– Никогда.
– Да, в основном чувствую себя бодро, - согласился Джон Стерджис.
– Ну, а ты выглядишь просто четырехлетним ребенком. Хотя зима...
Он не докончил фразу, и оба на мгновение умолкли, думая о наступающей зиме. Зима, недруг всех стариков.
Вдруг Джон Стерджис подался вперед. На щеках его заиграл давно отживший румянец, глаза внезапно зажглись.
– Скажи, Уил, - страстно начал он.
– Мы с тобой многое повидали на своем веку. Скажи мне, как ты думаешь... что же это все-таки такое?
Уил Хэнкок не стал притворяться, будто не понял вопроса. И не мог отказать другу в ответе.
– Не имею понятия, - произнес он наконец серьезно и медленно.
– Я думал об этом, но - видит бог - ничего не понимаю.
Джон разочарованно откинулся на спинку кресла.
– Да, плохо, - проворчал он.
– Я ведь тоже об этом думал. Так вроде ничего другого и не делаешь, только все время _думаешь_. Ты у нас образованный, но если и ты не понимаешь, тогда...
Он уставился в пустоту - в его холодном взгляде не было ни страха, ни гнева. Уилу Хэнкоку захотелось помочь ему.
И снова глазам его предстали трое под яблоней, каждый был частью его, каждый был с женщиной, каждый твердил: "Вот она, любовь". Но теперь, очутившись во власти фантазии, он заметил четвертую пару - старика, который все еще держался очень прямо, и девушку, которая шла все той же легкой походкой несмотря на отяжелевшее тело.
Он разглядывал вновь прибывших сначала с недоверием, потом с легкой улыбкой. Летом, когда он сидел под яблоней, Дженни почти каждый день приходила его звать. Он видел, как она глядит через пропасть, их разделявшую, и понимает, что все не так плохо, как она считала. А ведь я и сам мог бы быть старым деревом, подумал он. Или старой скалой, куда приходишь, если хочется побыть одному.
Были у них и другие родственники - его и ее. И дом был полон женщин. Однако приходила она к нему. Для всех он оставался "папой Хэнкоком", их замечательным стариком, их собственностью. Но Дженни была не совсем его рода-племени и поэтому набиралась у него мудрости покоя, которой, сам того не ведая, обладал он.
Он слышал, как в густой траве стрекочут насекомые, и вдыхал запах сена, запах летних дней. Любовь? Нет, конечно, нет. Да и какая могла быть любовь? Для нее это было лето и старое дерево, для него... он знал, что это было для него. Она нравилась ему, безусловно, но разве это ответ? Не она его волновала. И все же в какой-то миг он ясно услышал, как на ладах побежденной плоти затрепетала одна-единственная серебряная струнка. Стоило ему о ней подумать, как струна зазвенела вновь, прозвучала бессмертная нота. И стихла, ничто уже не заденет ее.
– На днях я тоже об этом думал и вот хотел сперва понять, что такое любовь, но...
– начал было Уил и осекся.
Да и к чему продолжать? Джон Стерджис - его старый друг, но невозможно высказать, что у тебя на уме.
– Чудно слышать это от тебя, - задумчиво произнес Джон Стерджис. Знаешь, прихожу я недавно домой, а Молли спит в кресле. Сначала я испугался, а потом понял, что она просто спит. Только проснулась она не сразу наверно, я тихо вошел. Ну вот, стою я и смотрю на нее. Ты был у нас на золотой свадьбе, Уил, но знаешь, она так разрумянилась во сне, так похорошела. Я подошел и поцеловал ее, как старый дурак. Зачем я это сделал?
Он помолчал.
– Ни черта не понимаю, - сказал он.
– В молодости есть силы, но нет времени. А в старости времени хоть отбавляй, но постоянно засыпаешь.
Он допил остатки сидра и поднялся.
– Ладно, надо идти, а то Сэм будет меня искать, - сказал он.
– Хороший был сидр.
Проходя через молочный погреб, они заметили, как в маленьком решетчатом окне появилась черная усатая мордочка и виновато скрылась, заслышав голос Уила Хэнкока.
– Эта старая кошка только и знает, что подбираться к молоку, - сказал он.
– Постыдилась бы, после стольких котят. Хотя, сдается мне, нынче осенью она родит в последний раз. Выходит ее время.