Рассказы
Шрифт:
Мертвая тишина стояла в комнате секунд десять. Побледневшая "Екатерина Вторая" во все глаза смотрела на неподвижного Дудкина. - Ну, знаешь, уважаемый...
– выдавила она наконец дрожащими губами. После такого... после таких штучек... Ты, надеюсь, сам догадаешься, что надо сделать. Она протянула указательный палец в сторону двери. Приподняв плечи, держа руки по швам, Антон молча прошагал в переднюю. Мы услышали, как хлопнула входная дверь. Вера Федоровна снова сходила за щеткой, снова принялась подметать. Взрослые о чем-то негромко говорили, но я не слушал их. Я думал о том, сколько теперь придется заплатить Антошкиным родителям за этот графин и каково теперь будет Антошке дома. - Он что у вас - всегда такой!
– сердито спросила Вера Федоровна Аглаю. - Он не хотел разбить. Он хотел только фокус показать... Вера Федоровна перестала подметать. - Фокус?! Ничего себе фокус! - Он хотел вот эту салфетку из-под нашей вазы выдернуть...
– пояснила Зинаида.
– А Ляля ее разбила. Вот он, значит, и... ну... вашу... Словом, мы рассказали, как готовил Антон свой номер, как мы покупали вазу... А Васька закончил наш рассказ: - Он хотел неожиданно фокус показать. Чтобы остроумно получилось. Вера Федоровна посмотрела на взрослых: - Слыхали? Те негромко засмеялись. Вера Федоровна повернулась к Аглае: - А куда он убежал? Небось плачет где-нибудь... Аглая только плечами пожала: мол, само собой разумеется. - Подите приведите его! Мы не двинулись с места, только переглядывались. - Идите, идите! Скажите, что я не сержусь. Мне никогда не нравился этот графин: безвкусица! Мы побежали искать Антона, но нигде его не нашли. Потом выяснилось, что он до позднего вечера прошатался по улицам, боясь явиться домой. Но родители его так ничего и не узнали о разбитом графине. Несколько дней подряд Антошка бегал от Двинских, а Вера Федоровна, встречая его, всякий раз звала: - Эй, фокусник! Ну иди же сюда! Давай мириться! Наконец Антон подошел однажды к ней, и они помирились. Дудкин скоро забыл, что он остроумный, и его временное поглупение прошло.
1971 г.
МАСКА
Мы были в красном уголке. Сеня Ласточкин и Антошка Дудкин играли в пинг-понг, Аглая листала старые журналы, а я просто так околачивался, без всякого дела. Вдруг Аглая спросила: - Сень! Что такое маска? - А ты чего, не знаешь? - Я знаю маски, которые на маскараде, а тут написано: "Маска с лица Пушкина". Сеня поймал шарик, подошел к Аглае и взглянул на страницу растрепанного журнала. Мы с Дудкиным тоже подошли и посмотрели. - Маска как маска. С лица покойника. - Сень... А для чего их делают? - Ну, для памяти, "для чего"! Для музеев всяких. - А трудно их делать? - Ерунда: налил гипса на лицо, снял форму, а по форме отлил маску. - Ас живого человека можно?
– спросил Дудкин. Сеня только плечами пожал; - Ничего сложного: вставил трубочки в нос, чтобы дышать, и отливай! Все мы очень уважали Сеню, и не только потому, что он был старше нас: он все решительно знал. Если мы говорили о том, что хорошо бы научиться управлять автомобилем, Сеня даже зевал от скуки. - Тоже мне премудрость! Включил зажигание, выжал сцепление, потом - носком на стартер, а пяткой - на газ. Заходила речь о рыбной ловле, и Сеня нам целую лекцию прочитывал: щуку можно ловить на донную удочку, на дорожку, на кружки, а жерех днем ловится внахлест и впроводку, а ночью со дна... Управление машиной да рыбная ловля - дела все-таки обычные. Но отливка масок с живых людей... Мы до сих пор даже не подозревали, что такое занятие вообще существует. Узнав, что Ласточкин и в этом деле "собаку съел", мы только молча переглянулись между собой: вот, мол, человек! - Пошли!
– сказал Сеня и направился обратно к столу для пинг-понга. Дудкии пошел было за ним, как вдруг Аглая вскрикнула: - Ой! Антон! Для выставки маску
– сказал он и оглядел всех нас, подняв большой палец. Каждый год к первому сентября в нашей школе советом дружины устраивался смотр юных умельцев. Ребята приносили на выставку самодельные приборы, модели, рисунки, вышивки. Специальное жюри оценивало эти работы, и лучшие из них оставались навеки в школьном музее. Аглая с Дудкиным все лето мечтали сделать что-нибудь такое удивительное, чтобы их творение обязательно попало в музей. Это было не так-то просто: на выставку ежегодно представлялось больше сотни вещей, а в музей попадали две-три. - В-во!
– повторил Дудкин.
– А гипс в "Стройматериалах" продается. Я сам видел. Сень! Покажешь нам, как отлить? - Ага, Сень...
– подхватила Аглая.
– Ты только руководи. Мы все сами будем делать, ты только руководи. Сеня у нас никогда не отказывался руководить. В свое время он был старостой нашего драмкружка (это когда ко мне в квартиру притащили живого козла), руководил оборудованием красного уголка (тогда еще Дудкин перебил зубилом внутреннюю электропроводку). Теперь он тоже согласился: - Ладно уж. Только быстрее давайте: мне в кино идти на пять тридцать. Стали думать, с кого отлить маску. Ласточкин сказал, что хорошо бы найти какого-нибудь знаменитого человека: тогда уж маску наверняка примут в музей. Дудкин вспомнил было, что в нашем доме живет профессор Грабов, лауреат Ленинской премии, но тут же сам добавил, что профессор едва ли позволит лить себе на лицо гипс. И вдруг меня осенило. - Гога Люкин!
– сказал я. Аглая с Дудкиным сразу повеселели. Гога Люкин жил в нашем доме. Он учился во втором классе, но его знала вся школа. Дело в том, что он был замечательный музыкант. Во всех концертах школьной самодеятельности он играл нам произведения Шуберта, Моцарта и других великих композиторов. Он был курчавый, большеглазый и очень щупленький, с большой головой на тонкой шее. Когда мы слушали его, нас всегда удивляло, как это он, такой крохотуля, может выбивать из рояля такие звуки. Но еще больше нас удивляло, что он в свои восемь лет сам сочиняет вальсы и польки и они получаются у него совсем как настоящие. Я сам слышал, как педагоги называли его "удивительно одаренным ребенком", и все мы были уверены, что Гога станет композитором. - У него башка варит, - сказал Дудкин, кивнув на меня. - "Варит"!
– вскричала Аглая.
– Да нам с тобой такого в жизни не придумать! Когда Гошка станет знаменитым, маску не то что в школьном - в настоящем музее с руками оторвут. Мы надели плащи (на улице шел дождь) и побежали искать композитора. На ловца, как говорится, и зверь бежит: мы встретили Гошку во дворе. Он был в зеленом дождевике из пластика, доходившем ему до пят, в таком же капюшоне, спускавшемся почти до носа. Мы окружили Гошу. Аглая, Дудкин и я, перебивая друг друга, объяснили, зачем он нам нужен. Нам не терпелось, мы хотели заняться отливкой маски немедленно. Композитор выслушал нас и остался совершенно равнодушным. - Я сейчас не могу, - сказал он из-под капюшона. Мы заговорили о том, что он своего счастья не понимает, что это большая честь для него, если его маска будет висеть в школьном музее. Но и это не произвело на него никакого впечатления. Похоже было, что ему наплевать на то, что он композитор и что его ожидает слава. - Мне некогда, - сказал он.
– Я в галантерею иду. - А чего тебе делать в галантерее?
– спросил Дудкин. - У мамы завтра день рождения, и мне надо ей подарок купить. - А чего ты ей хочешь подарить? - Пудреницу. За рубль пятнадцать.
– Композитор разжал ладонь и показал несколько двугривенных и пятиалтынных. - Тю-ю! "Пудреницу"!
– передразнила Аглая и обратилась к Ласточкину: Сень, а две маски можно сделать? - Да хоть десять. Была бы форма. И тут мы все накинулись на композитора. Мы хором кричали о том, что глупо покупать грошовую пудреницу, когда можно сделать маме ценнейший подарок: ведь гипсовую маску можно повесить на стенку, она провисит там десятки лет, и мама будет любоваться ею, когда ее сын станет совсем большим. Это на Гошу подействовало. Он сдвинул капюшон и, подняв голову, посмотрел на нас. У него были черные, густые, как у взрослого, брови, и они всё время шевелились, пока он раздумывал. - А это долго?
– спросил он наконец. - Полчаса хватит, - ответил Сеня. Композитор опять подвигал бровями. - А со мной ничего не будет? - Ну, чего с тобой может быть?!
– воскликнул Антошка.
– Полежишь чуток неподвижно - и готово! Аглая добавила, что мы даже денег на гипс с Гоши не возьмем и он может купить на них, что ему вздумается. Композитор наконец согласился. Магазин "Стройматериалы" помещался в нашем доме. Минут через десять мы вошли в квартиру Антона. Папа и мама его были на работе. - Ну, Сень, руководи, - сказал Дудкин.
– С чего начнем? Ласточкин прижал широкий подбородок к груди, потеребил толстую нижнюю губу. - Халат давай. Или фартук. Мне!
– приказал он низким голосом. Мы поняли, что на этот раз он собирается не только руководить. Мы не возражали. Уж очень это было необычное дело - отливать маску. Антошка принес старый материнский халат, в котором он занимался фотографией. Ласточкин облачился в него и подпоясался матерчатым пояском. Халат был не белый, а пестрый, весь в каких-то пятнах, но Сеня все равно походил в нем на профессора, который готовится к операции. - Теперь чего?
– спросил Антон. Ласточкин велел нам устлать старыми газетами диван с высокой спинкой и пол возле него. Мы быстро исполнили приказание и молча уставились на Сеню. Он кивнул на композитора. - Кладите его! - Давай, Гоша, ложись, - сказал Дудкин.
– Пластом ложись, на спину. Все это время композитор стоял поодаль, сдвинув ноги носками внутрь, склонив курчавую голову набок и ковыряя в носу. Вид у него был такой, словно все наши хлопоты его не касаются. Пошуршав газетами, он улегся на диван и принялся что-то разглядывать на потолке. - Сень!
– сказала Аглая.
– А разве гипс у него на лице удержится? Он же весь стечет! Наш руководитель почему-то задумался. Он присел и посмотрел на Гошу сбоку, потом подошел к его ногам и стал смотреть композитору в лицо. Смотрел он долго, почесывая у себя за правым ухом. Наконец он обернулся к Дудкину: - Кусок картона есть? Вот такой. Антон достал из-за шкафа пыльную крышку от какой-то настольной игры. Сеня вырезал в ней ножницами овальную дыру и надел эту рамку композитору на голову так, чтобы из отверстия высовывалось только лицо. Затем Антон принес отцовские папиросы "Беломор". Ласточкин отрезал от них два мундштука и сунул их Гоше в ноздри. Теперь композитор стал проявлять некоторый интерес к тому, что мы с ним делаем. С лицом, обрамленным грязным картоном, с белыми трубочками, торчащими из носа, он уже не смотрел на потолок, а, скосив глаза, следил за нами. Удивительные брови его то сходились на переносице, то ползли вверх, то как-то дико перекашивались. А работа у нас кипела вовсю. Сунув ладони за поясок на халате, Сеня прохаживался по комнате и командовал:
– Таз!.. Воды кувшин!.. Ложку столовую!.. Вазелин!.. Нету? Тогда масло подсолнечное. Шевелитесь давайте, мне в кино скоро идти. Мы и без того шевелились. В какие-нибудь три минуты и таз, и вода, и подсолнечное масло оказались на покрытом клеенкой столе. - Все!
– сказал Дудкин.
– Валяй, Сеня, действуй! Наступил самый ответственный момент. Сеня смазал Гошино лицо постным маслом, потом засучил рукава по локти и принялся разводить гипс. Он работал, не произнося ни слова, только сопел. Он то подливая в таз воды, то добавлял гипса и быстро размешивал его ложкой. Аглая, Дудкин и я стояли тихо-тихо. Мне захотелось чихнуть, но я побоялся это сделать и стал тереть переносицу. Скосив глаза на Сеню, композитор следил за его работой. Он тоже молчал, но брови его прямо ходуном ходили. Кроме того, он зачем-то высунул язык и зажал его в уголке рта. - Готово!
– тяжело вздохнул Ласточкин. Он сел на край дивана рядом с Гошей, поставив таз себе на колени.
– Закрой рот. И глаза закрой. Композитор спрятал язык и так зажмурился, что вся физиономия его сморщилась. - Спокойно! Начинаю, - сказал Сеня. Он горстью зачерпнул из таза сметанообразную массу и ляпнул ее композитору на лоб. Лишь в последнюю секунду я заметил, что на лбу у Гоши темнеют выбившиеся из-под картона кудряшки. Я подумал, что не мешало бы их убрать, но как-то не решился делать замечания Сене. Очень скоро Гошкино лицо скрылось под толстым слоем гипса. Кончики мундштуков от папирос торчали из него не больше чем на сантиметр. Ласточкин поставил таз на стол. - Дышать не трудно?
– спросил он. - Осторожно! Прольешь!
– вскрикнули Дудкин и Аглая. Дело в том, что Гоша качнул головой, и гипс стал растекаться по картону. Сеня подправил гипс, а Дудкин дал Гоше карандаш и большой альбом для рисования.
– Ты пиши нам, если нужно. На ощупь пиши. После этого мы сели на стулья и стали ждать. - Гош! Ну как ты себя чувствуешь?
– спросила через минуту Аглая. Композитор подогнул коленки, прислонил к ним альбом и вывел огромными каракулями "ХАРАШО". Через некоторое время Сеня потрогал гипс. Тот уже не прилипал к рукам. - Порядок!
– сказал руководитель.
– Теперь скоро. В этот момент композитор снова принялся писать. "ЖМЕТ И ЖАРКО", - прочли мы. - Нормальное явление, - успокоил его Сеня, - При застывании гипс расширяется и выделяет тепло. Еще минуты через три он постукал пальцами по затвердевшему гипсу и обратился к нам; - Значит так: самое трудное сделано. Я форму сейчас сниму, а маску вы сами отольете. Мне в кино пора.
– Он уперся коленом в диван и схватился за край картона.
– Гошка, внимание! Держи голову крепче. Крепче голову! Сеня потянул за картон, но форма не отделялась. Ласточкин дернул сильней... Композитор вцепился ему в руки и так взбрыкнул ногами, что альбом полетел на пол. - Ты чего?
– спросил руководитель. - Гош, на, держи, пиши!
– Аглая подала композитору упавший альбом. "ВОЛОСЫ", - написал тот каракулями и, подумав, добавил: "НА ЛБУ И ОКОЛО УХ". Потом он еще немного подумал и начертал поверх написанного: "И БРОВИ". - Чего? Какие брови?
– спросил Ласточкин. "ПРИЛИПЛО", - написал композитор. После этого мы очень долго молчали. - Вот это да-а!
– прошептал наконец Дудкин. - Ладно! Без паники!
– сипло сказал Сеня, а сам покраснел как рак. Он кусками оборвал картонную рамку и снова потянул, но композитор опять забрыкался. - Не учли немножко, - пробормотал руководитель. Он подступался и так и этак... Он хватался за гипсовый ком и со стороны подбородка, и сбоку, и сверху... Он то сажал Гошу, то снова укладывал его. Ничего не помогло! Всякий раз, как Сеня дергал за форму, композитор отчаянно лягался и размахивал руками. Аглая, Дудкин и я почти с ужасом следили за этой возней. Смуглое лицо Аглаи стало каким-то зеленоватым, темная прядка волос повисла вдоль носа, и она ее не убирала. Антошка стоял, подняв плечи до самых ушей, свесив руки по швам... Самым страшным было то, что Гоша не издавал ни звука. Он только со свистом дышал через папиросные мундштуки. - Небось даже плакать не может, - прошептала Аглая. - Как в могиле, - кивнул Дудкин. Зазвонил телефон. - Лешк, подойди, - сказал Антон, не спуская глаз с композитора. Я взял трубку. В ней послышался женский голос: - Это квартира Дудкиных? - Да. - Гога Люкин у вас? - У нас, - машинально ответил я. - Скажите, чтобы он немедленно шел домой!
– раздраженно заговорила женщина, - Я его по всему дому ищу. Скажите, что, если он через минуту не вернется, я сама за ним приду и ему уши надеру. Когда я передал ребятам этот разговор, Дудкин чуть не заплакал от злости. - У тебя в голове мозги или что? Не мог сказать, что его у нас нет! - Недоразвитый какой-то!
– прошипела Аглая. Сеня поднялся с дивана. Он сделался вдруг каким-то очень спокойным. - Так, значит... Где у вас руки вымыть?
– спросил он и, не дожидаясь ответа, сам направился в ванную. Там он стал перед умывальником, а мы - за его спиной. - Сень... Как же теперь?
– спросила Аглая. - Что - как?
– буркнул тот и открыл кран. - Как же с Гошей-то? - К родителям его отведете, и все. Тут без взрослых не обойдешься. Несколько минут мы оторопело молчали. - Сеня, а ты?
– спросил наконец Дудкин. - Мне в кино пора. Меня Боря ждет. И снова наступило молчание. Руководитель скреб ладони под струёй, а Дудкин и Аглая смотрели на его короткую шею, на толстые уши. И шея и уши были сейчас красные. Потом Сеня быстро вытер руки полотенцем, потом он бочком, отвернувшись к стене, выбрался в переднюю... Там, стоя лицом к вешалке, он принялся надевать плащ. Он делал вид, будто совсем не торопится, но долго не мог попасть рукой в рукав. - Значит... пока!
– буркнул он, шмыгнул к двери, мгновенно открыл ее и затарахтел подметками по лестнице. Только тут Аглая перестала молчать. Она выскочила на площадку. - Трус паршивый!
– крикнула она плачущим голосом и затопала правой ногой. - Трус паршивый! Трус паршивый! Трус паршивый! Дудкин молча втащил ее за локоть в переднюю. - Хватит тебе!
– сказал он сердито.
– Давай жребий тянуть. - Какой еще жребий?
– всхлипнула Аглая. - Ну кто его домой поведет... Уж лучше пусть кто-нибудь один страдает, чем сразу все. Но Аглая замотала головой и закричала, что не надо никакого жребия, что она скорей умрет, чем одна поведет Гошу к родителям. Решили вести его все вместе. Наше счастье, что дождь усилился и во дворе никого не было, когда мы вели Гошу к подъезду. Собственно, вели его Аглая с Дудкиным, а я шел сзади. В своем зеленом дождевике до пят композитор семенил мелкими-мелкими шажками. От этого казалось, что он не идет, а будто плывет, совсем как танцовщица из ансамбля "Березка". Капюшон был натянут ему на голову, вместо лица белела гипсовая блямба. Гоша поддерживал ее ладонями, чтобы она не тянула за волосы, а его, в свою очередь, держали под руки Дудкин и Аглая. Они тоже семенили, чтобы идти в ногу с композитором. Наконец мы добрались до квартиры Люкиных. Аглая и Дудкин взглянули на кнопку звонка, но никто из них не подошел к ней. Дудкин вынул скомканный платок и принялся вытирать им лицо и светлые вихры на темени. Покончив с этим, он снова взглянул на кнопку и стал откусывать заусеницу на большом пальце. Аглая его не торопила. - Противный мальчишка! Ну и наподдам я ему сейчас!
– послышался сердитый голос. Дверь распахнулась, и на пороге появилась женщина, похожая на испанку, в красном шелковом плаще. Она застыла в красивой позе, положив левую руку на бедро, а правой держась за дверь чуть повыше головы. - Что это еще у тебя? А ну-ка сними! Композитор не шевельнулся. - Я кому говорю? Сними сию минуту! - Оно не снимается, - чуть слышно сказал Антон. - Это гипс... Он... он прилип...
– пролепетала Аглая. Гошина мама оглядела нас большими глазами и бросилась в переднюю. - Аркадий! Аркадий! Иди сюда!
– крикнула она. Появился папа композитора, очень высокий и толстый. Над ушами у него курчавились волосы, а на темени поблескивала лысина. Брови у него были такие же густые, как у Гоши. Он мне понравился гораздо больше, чем мама. Он вышел вместе с ней на площадку, посмотрел на Гошу и сказал только одно слово: - Любопытно! Мама гневно зыркнула на него глазами, но промолчала. - Он не отлипает, этот гипс...
– снова залопотала Аглая и повернулась к маме: - Мы хотели маску сделать... чтобы вам... ко дню рождения... - А как он дышит?
– спросил папа. - Вот... трубочки, - показал Антон. Папа нагнулся, посмотрел на трубочки и, взяв своего сына за плечи, повел его в квартиру. - Заходите, пожалуйста, - сказал он нам. В комнате Аглая с Дудкиным невнятно объяснили ему, что у Гоши прилипли волосы на лбу и возле ушей, что брови тоже, может быть, прилипли... Папа сел на стул и, поставив Гошу между колен, слегка подергал маску. - Неплохо тебя упаковали! - Тебе все шуточки!
– сказала Гошина мама. Скрестив руки на груди, она сидела на краешке письменного стола. Папа встал, вынул из ящика стола лезвие от безопасной бритвы и снова вернулся к Гоше. - Теперь не вертись, а то порежу.
– Осторожно сунув лезвие под край формы, он стал подрезать прилипшие к ней волосы. - Я не могу на это смотреть, - сказала мама и ушла из комнаты. Минут пять папа занимался своей работой. Наконец он вынул лезвие и передал Дудкину. - Ну, а брови, наверное, пострадают. Держись!
– Он дернул за форму, и та осталась у него в руках. В ней темнели волосы из Гошиных бровей, но их было немного. Все мы смотрели на Гошу. Он стоял, крепко зажмурившись. Лицо его, сначала бледное, постепенно розовело. Вот он приоткрыл глаза и тут же снова зажмурился (как видно, он отвык от света). Но вот он снова их открыл и больше не закрывал. Мы думали, что он набросится на нас с кулаками или, по крайней мере, заплачет, но он ничего этого не сделал. Он посмотрел на форму, на всех нас, на папу и тихо спросил: - Получится? - Несомненно, - сказал папа и позвал, разглядывая форму: - Томочка! Операция окончена. Мама быстро вошла в комнату. - Мама, получится!
– сообщил ей композитор. Она присела перед своим сыном, разглядывая, повертела его в разные стороны. - Выкиньте эту гадость!
– сказала она, кивнув на форму. - Что ты, голубушка! Твой сын такие муки перенес, и теперь, когда главное сделано... Нет, это дудки! Антон принес гипс к Люкиным, и мы отлили две маски. Гошина мама очень смеялась: с каждой маски на нас смотрела такая сморщенная, такая перекошенная физиономия с зажмуренными глазами, что в школу ее неловко было нести. С Сеней мы долго не разговаривали. Повстречавшись с нами, он обычно круто сворачивал и обходил нас, делая большую дугу.
1961 г.
ВНУЧКА АРТИЛЛЕРИСТА
Кончился урок. Зоя Галкина первой выскочила из-за парты и закричала: - Второе звено, никуда не уходить! Обсуждаем вопрос о Леше Тучкове! Затем она стала спиной к двери и приготовилась отпихивать от нее тех из нашего звена, кто попытается улизнуть. Впрочем, никто и не пытался: Зоя была маленькая, худющая, по очень сильная. Меня еще никогда не обсуждали, и с непривычки у меня было довольно скверно на душе. Когда посторонние ушли, звеньевая стала за учительский стол и обратилась ко мне: - Ну, вот объясни теперь, почему ты до такого дошел? Третьего дня арифметику не приготовил, вчера тоже столбом стоял, и сегодня... Вот объясни: какие у тебя причины? В глубине души я чувствовал, что причина у меня только одна: мама давно не просматривала мой дневник и я позволил себе немного отдохнуть в середине учебного года. Но говорить об этой причине мне как-то не хотелось, поэтому я сидел, водил указательным пальцем по парте и молчал, - Даже ответить не может!
– сказала Зоя.
– А двенадцать человек из-за него сидят после уроков. У кого есть предложения? Нету предложений? Тогда у меня есть: мы должны пойти и подействовать на Лёшкиных родителей. Вот! Я помертвел. "Действовать на родителей" было самым любимым занятием Зои и еще трех девочек из нашего звена. Все мальчишки в звене уклонялись от этого дела. Аглая и Зина Брыкина тоже не принимали в нем участия, но я по слабости характера однажды не смог отвертеться и отправился с четырьмя девчонками "действовать" на родителей Петьки Будильникова. Мы явились, конечно, вечером, когда Петины отец с матерью были дома. Нас пригласили в комнату, предложили сесть, но мы не сели. Стоя перед Петькиными родителями, Зоя вытянула руки по швам, склонила голову набок и заговорила тоненьким, не то чтобы вежливым, а даже каким-то жалобным голоском: - Здравствуйте! Вы извините нас, пожалуйста, но мы пришли вас просить, чтобы вы поговорили с вашим Петей. - Понима-а-аете, - простонала Тоня Машукина, - у Пети уже целых две дво-о-ойки по чтению и три по истории, и он каждый день нарушает дисциплину. - Он все-е-е звено-о тянет назад, - запела третья. Так они высказывались поочередно все четверо. Петькин папа стоял перед ними со стаканом чая в руке, постепенно краснел и свирепо поглядывал то на Петьку, то на его маму. Сам Петька, тоже красный и злой, смотрел, набычившись, куда-то в угол. Когда девчонки закончили свое выступление, Петькина мама закричала, указывая пальцем на сына: - Вот! Вот до чего докатился! Свои же товарищи потеряли от него терпение. И не стыдно тебе в глаза-то им смотреть? Олух несчастный! На следующее утро Будильников снова нарушил дисциплину. Хотя я во время нашего визита молчал как рыба, он девчонок почему-то не тронул, а меня поймал на улице и отлупил. Но я на него даже не обиделся. Теперь я представил себе, как эти четверо стоят у нас в квартире и "действуют" на мою маму и на моего папу. Меня такая тоска взяла, такое отчаяние, что я стал дергать носом, готовый расплакаться. И вот тут поднялась Аглая. - Зойка!
– сказала она.
– Ты, может быть, очень даже сознательная, а вот чуткости в тебе ни на столечко! Ты сначала спроси человека, почему он стал плохо учиться, а потом уж... Зоя вытаращила глаза: - Что-о-о? Я не спрашивала? Я не спрашивала? Граждане, вы слышали?! Я его не спрашивала!!! - Не кричи, - пробасила Зинаида.
– Спросить спросила, а ответить человеку не дала. - "Не дала"! Его спрашивали, а он молчал... - Он очень стеснительный, вот и молчал, - сказала Аглая.
– И вообще, Зоя, мы с ним в одном дворе живем, и уж нам лучше знать: Тучков не такой человек, чтобы без причины двойку получить. - Ну факт!
– подтвердил Антошка Дудкин. Теперь даже Тоня из Зоиной четверки вступилась за меня: - Зой! А может, и правда, тут нужно чуткость проявить! Может, у него условия какие-нибудь тяжелые или что-нибудь еще... Зоя помолчала, глядя на меня, потом спросила уже другим тоном: - Правда это? У тебя что, условия плохие? Я молча кивнул и стал напряженно думать, какие у меня могут быть плохие условия. Зоя тоже кивнула. - Ну, так! А что тебе мешает заниматься? - Шу... Шумка, - прошептал я. - Что? Шум?.. - Шумка, - повторил я громче. - Какая Шумка? - Ну, собаку ихнюю так зовут, - пояснила Аглая, а Зина добавила: - Ее небось за то и прозвали Шумкой, что от нее шум ужасный! - Лает очень?
– спросила меня Зоя. Я снова кивнул. Шумка действительно временами тявкала. - Чего же твои родители смотрят?..
– начала было Зоя, по ее перебила Таня Высокова - очень ехидная девчонка: - Между прочим, как-то странно! У нас целых две собаки и кошка, а я, между прочим, двоек не получаю. На нее накинулась Зинаида: - Да ты что, совсем некультурная, да? Ты что, не знаешь - у разных людей нервы разные бывают! Мы вон с Васькой как запустим радиолу на полную силу - и нам хоть бы хны, а сосед сверху прибегает и весь трясется: у него от радиолы давление подпрыгивает. Вот тут Антошка вскочил, выбежал вперед и закричал: - А я знаю, почему у Лешки такие нервы никудышные! Вспомните! Вы только вспомните, чего он за лето пережил! С козлом - раз! - Ой! Правда же!
– вскрикнула Аглая.
– С Бармалеем - два! - А с черепом!
– подхватила Брыкина.
– Зойка, если бы ты такое пережила, ты бы до сих пор в психиатричке сидела. Все, кто не знал о моих приключениях, попросили рассказать о них. Мои защитники принялись за дело с большим жаром. - Откуда мы знали, что козел такой злющий!
– закончил Дудкин.
– Мы-то все пошли обедать, а Лешка полтора часа от него по квартире бегал. На других этот рассказ тоже произвел сильное впечатление. Наверное, не меньше минуты ребята молчали. Я не смотрел на них, но чувствовал, что они поглядывают на меня. - Бледный какой!
– тихо заметил кто-то. Мне стало очень жалко себя, О других приключениях Аглая, Зина и Дудкин не успели рассказать. В класс вошла наша учительница Дина Федоровна, высокая, полная, седая. - Долго заседаете, - сказала она.
– Так что же вы решили относительно Леши Тучкова? Звеньевая отошла от стола, и учительница села за него. - Дина Федоровна, мы все выяснили, - взволнованно заговорила Зоя.
– У Леши очень тяжелые условия дома. - А-а-а!
– протянула учительница и медленно кивнула. - И еще знаете что, Дина Федоровна... У Тучкова очень плохая нервная система. Просто ужасная нервная система! - Ах вот оно что!
– Учительница снова медленно кивнула. Тут звеньевая заявила, что мне не строгость нужна, а товарищеская помощь, и несколько человек вызвались со мной заниматься. - Ну зачем же!
– сказала учительница.
– Мы уж попросим Климову. Она, правда, не из вашего звена, зато у нее круглые пятерки по арифметике. Хотя Зоя и стала под конец на мою сторону, Аглая, Зина и Дудкин бранили ее всю дорогу от школы до дома. - Зойка всегда так, - говорила Аглая, - сначала накинется на человека, а потом разбирается. - Ну факт!
– сказал Дудкин.
– А завтра будет удивляться, почему он опять уроков не сделал. А разве он сможет заниматься после сегодняшнего! Глядите - весь скрюченный! Лешка, ну разве ты сегодня заниматься сможешь? Я еще больше скрючился и отрицательно помотал головой. - Выбрали звеньевую на свою голову!
– вздохнула Зинаида. Уж не помню, как я доплелся до своей квартиры. У меня еле хватило сил дотянуться до звонка. Мама открыла дверь, и я предстал перед ней, подогнув коленки, свесив голову. Лямки ранца сползли у меня по рукавам до локтей. - Что с тобой?
– спросила мама. Я молчал. - Побил кто-нибудь? Мне хотелось поделиться с мамой, рассказать, как плохие условия и расшатанные нервы привели к тому, что я заработал три двойки. Но, даже находясь на грани безумия, я смекнул, что этого делать не стоит. Я шепнул только: - Нездоровится. Мама ввела меня в переднюю, сняла ранец, шубу, шапку, пощупала лоб, забралась рукой мне за пазуху. - Температуры вроде нет. Может, желудок? Не тошнит? Что ты вообще чувствуешь? - Что-то с нервами, - тихо ответил я. Мама рассмеялась и шлепнула меня пониже спины. - Иди! Полежи немного, отдохни и - обедать! На какое-то время я забыл о своем недуге. С аппетитом поел, потом гонял с ребятами во дворе. Дудкин и прочие тоже не вспоминали, что перед ними несчастный человек. Они так вываляли меня в снегу, что мама устроила мне нагоняй. - Пей молоко и садись делать уроки, - сказала она, надевая шубу.
– Я по магазинам пойду. Вот тут-то и началось! Только я открыл арифметику, как в комнату явилась Шумка. Заметив, что я смотрю на нее, она села и стала, в свою очередь, смотреть на меня. Я знал, что, если на нее пристально глядеть, она обязательно тявкнет. И она тявкнула. Я отвернулся, уставился в задачу, которую надо было решить, и стал думать о том, как трудно жить в одной квартире с собакой. Шумка удалилась. Но заниматься я не мог. Я подозревал, что Шумка ушла в переднюю. А находясь там, она может в любой момент залаять, если услышит, что кто-то идет по лестнице. Я просидел минут пятнадцать затаив дыхание, так и не дождался Шумкиного лая и пошел узнать, где она находится. Она дремала под столом в кухне. Вернувшись к себе в комнату, я снова сел за учебник и прислушался. Теперь в квартире стояла полная тишина. Хотя нет! Слышно было, как вода капает из крапа в умывальнике. Я ужаснулся: вот до чего у меня сдали нервы! Ведь раньше я никогда не замечал таких пустяков. Я до отказа завернул кран, закрыл дверь ванной и, снова сев за стол, попытался вникнуть в содержание задачи. Но наверху кто-то стал ходить и двигать стулья... А потом пришла мама и вернулся с работы папа, и мама стала кормить его на кухне. Невнятные голоса родителей доносились оттуда, и не было никакой возможности сосредоточиться. Я сказал маме, что сделал уроки, а сам решил положиться на помощь Даши Климовой. Так как в дневнике моем еще не было маминых подписей, я "забыл" его утром дома. Но Дина Федоровна в тот день не вызвала меня. Только в конце дня она взглянула в мою сторону, потом посмотрела на Климову: - Где там Матрена у нас? Дашка встала. Она и в самом деле походила на Матрешку: круглолицая, румяная, со светлыми косами. У нее была одна особенность: всякий раз, когда ее вызывали, она шла к доске с таким сияющим видом, словно ее приглашали не урок отвечать, а получать премию. Вот и теперь она стояла, смотрела на учительницу и улыбалась во весь рот. - Ну, как там у вас, - спросила Дина Федоровна, - порядок в доме? - Гы-гы!
– засмеялась Климова.
– Порядок. За моей спиной сидели Нюся и Тоня. - Гогочет да гогочет!
– шепнула Нюся. - Как дурочка! Ей палец покажи...
– зашептала Тоня. Дина Федоровна покосилась на них, и они умолкли. - Так вот, Матрена, довольно тебе только для себя отметки зарабатывать. Пора и другим помочь. Я попрошу тебя подзаняться с Лешей Тучковым. У человека очень тяжелые условия дома. Поможешь ему? - Гы-гы! Помогу, - ответила Дашка, и девчонки за моей спиной снова зашипели. Это было на предпоследнем уроке. В перемену Даша подошла ко мне. Она уже не улыбалась. - Если хочешь сегодня заниматься, так пошли ко мне сразу после уроков. У нас нельзя вечером: родители с работы вернутся, брат придет... Когда уроки кончились, она тут же бросилась вон из класса. - Эй, Тучков! Ты поскорей, у меня ни минуты... Выйдя из школы, Климова зашагала так быстро, что мне скоро стало жарко. Некоторое время она молча поглядывала на меня, потом вдруг сказала: - Тучков! Хочешь, правду скажу? - Какую правду? - Дина Федоровна тебя на пушку взяла. - Что?
– не понял я. - Понимаешь, Дина Федоровна знает, что у меня условия сейчас хуже всех в классе. Она с нами на одной площадке живет. Я невольно стал замедлять шаги, но Дашка повысила голос: - Только ты, если хочешь идти, давай не останавливайся. У меня времени во!
– Она провела рукой по горлу.
– В общем, понимаешь, Дина Федоровна мне еще вчера сказала: "Пусть, говорит, этот Тучков увидит, в каких условиях люди живут и умудряются хорошо учиться". А вообще-то она знает, что мне с тобой некогда возиться: дай бог самой не отстать. - А... зачем же мне тогда идти?..
– наконец проговорил я. - Ну, посмотришь, как мы живем. Если захочешь - потренируешься немножко. - Потренируюсь? - Ну да. Решать задачки в трудных условиях. Мы с братом тоже не сразу привыкли. Нас дедушка натренировал. - Дедушка?! - Ага. Он артиллерист бывший. В войну батареей командовал. Я хотел было спросить Дашу, какая связь между решением задачек и командованием артиллерийской батареей, но она стала рассказывать, почему у них дома тяжелые условия. От быстрой ходьбы она запыхалась не меньше меня и говорила отрывисто: - К нам тетя приехала... мамина сестра... А с нею - три сынишки... Маленькие. Тетя дня на два остановилась... Проездом... И сломала ногу... Скоро месяц в больнице... А сынишки у нас. Бандиты законченные... Ходят на головах... Хоть что им ни говори! - А... а при чем тут дедушка-артиллерист? - А при том, что он объяснил нам с братом. Ему знаешь какие задачки приходилось решать?.. Чтобы цель накрыть... Тригонометрические! Мы их еще когда проходить будем! А тут бой идет, грохот кругом... Убьют, того и гляди... Попробуй сосредоточиться! Один раз дедушку ранило, а он всё равно расчеты производил... - И вы натренировались? - Живенько! Тут главное - не обращать внимания. Некоторое время я шагал молча. Я чувствовал, что мне следует обидеться на Дину Федоровну, которая не захотела понять, как у меня плохо с нервами. И в то же время было интересно ощутить себя в положении командира батареи и попробовать решить задачку, не обращая внимания на Дашкиных "бандитов". Улица, куда мы свернули, состояла из ветхих домишек в один или два этажа. Мы шли вдоль правой стороны улицы, а всю левую ее сторону сносили. Одни строения стояли там без стекол в окнах, без крыш, от других остались груды мусора, перемешанного со снегом. Зубастые экскаваторы захватывали этот мусор и с грохотом вываливали его в кузова самосвалов. В иных местах даже мусора не оставалось, и там ползали, утюжа землю, бульдозеры. Рычание моторов, лязг, грохот наполняли улицу. Где-то, как пулеметы, тарахтели отбойные молотки. - Летом и нас переселят!
– прокричала Даша.
– Сюда! Пришли! Дом, в котором она жила, был двухэтажный, деревянный. Когда мы поднялись на второй этаж, дверь, обитая старой клеенкой, открылась, и из нее выскочил мальчишка лет тринадцати, похожий на Дашу. Пальто на нем было распахнуто, фуражка сидела криво. В руке он держал портфель. - Я пошел... Тебя в окно увидел... Мне еще тетради надо купить, - сказал он и помчался вниз. Прямо с площадки мы попали в просторную кухню с дощатым полом и с маленькими окнами. Газовая плита здесь была, а водопровода я не заметил. - Раздевайся! Вешалка тут! Снимая шубу, я поглядывал на открытую дверь в соседнюю комнату. Там что-то тяжело шаркало и скребло по полу, и несколько голосов кричало хором: - Дыр-дыр-дыр-дыр-дыр!.. Иногда кто-то выкрикивал: - Жжжжадный ход!.. Передний ход!.. Звуки эти приближались, и вот я увидел, как из двери в кухню въехал стул. Его толкало в ножки оцинкованное корыто. В корыте сидел мальчишка лет трех, с совершенно круглой головой и оттопыренными ушами. Сзади, елозя по полу на коленках, толкали корыто еще двое мальчишек, такие же круглоголовые и лопоухие. Только одному было лет пять, а другому, наверное, шел седьмой. - Дашк! Во! Бульдозер!
– сказал старший, и все закричали с удвоенной силой: - Дыр-дыр-дыр-дыр-дыр!.. Стул наехал на мусорное ведро и уперся в стену. - Жжжжжадний ход!
– прокричал "водитель", и его поволокли обратно в комнату. - Видал? Хочешь потренироваться?
– спросила Даша. Я молча кивнул. - Тогда садись и доставай задачник. А то мне их кормить минут через двадцать. За столом места не хватит. Я сел за стол, накрытый клеенкой, вынул из ранца учебник и нашел задачу, которую не смог решить вчера. Даша поставила на плиту большую кастрюлю и зажгла газ. - Читай условие!
– приказала она. - "Два поезда вышли из двух городов навстречу друг другу в одиннадцать часов утра..." Снаружи дома что-то зарычало, и через секунду там так бухнуло, что посуда на полках зазвенела. - Опять начала!
– заметила Даша, пробуя с ложки суп. - Кто начала?
– спросил я. - Блямба. - Кто?.. - Ну, блямбой мы ее зовем. Вон она за окном. Через дорогу стоял полуразрушенный кирпичный домишко, а возле него подъемный кран на гусеницах. К стреле его была подвешена огромная чугунная гиря, ростом с меня, но только потолще. Я понял, что это и есть "блямба". Рыча, кран повернулся, отвел стрелу с блямбой от дома, затем мотор его взревел, и кран стал быстро поворачиваться в обратную сторону. Блямба ухнула со всего размаха в кирпичную стену, посыпались обломки, взметнулось облако красной ныли, и посуда зазвенела снова. - Ну, читай давай, не отвлекайся! - "Два поезда вышли навстречу друг другу в одиннадцать часов утра и встретились в четырнадцать часов того же дня..." - Дыр-дыр-дыр-дыр-дыр! Жжжжадний ход! - "Первый поезд проходил в час по сорок пять километров, а второй пятьдесят километров..."
Бух! - "Найти расстояние между городами". - Передний ход! Дыр-дыр-дыр-дыр!.. - Ну, что сначала надо узнать? Сообрази! Я принялся было соображать, но невольно покосился на открытую дверь слева от меня. Комната за дверью была большая. В глубине ее, боком к двери, стояли две раскладушки, накрытые одеялами. Они как-то странно дергались. Скоро я увидел, как, проталкиваясь между раскладушками, ползет спинка еще одного стула, за нею движется голова "водителя", а за ней - приподнятые зады его братьев.
– Жадний ход! - Не! Сюда поворачивай! Сюда же, ну! Дыр-дыр-дыр-дыр!.. - Сообразил?
– спросила Климова. Я не только не сообразил. Я начисто забыл условие задачи. - Ты все-таки думай! А то этак никогда не натренируешься. Я-то думал... Только не о задачах, а о своих нервах. - Сообразил? - Дыр-дыр-дыр-дыр!.. Дашка подошла ко мне, заглянула в мое опущенное лицо. - Ты что, совсем слабенький, да? Они же в той комнате играют! В таких условиях что хочешь можно решить. Бух! Этот звук напомнил мне о Дашкином дедушке-артиллеристе, который даже раненый командовал батареей. И мне стало досадно: неужели я не такой человек? Неужели я никогда не смогу командовать батареей? - Ну, вот чего!
– рассердилась Дашка.
– Или говори, что первым делом надо узнать, или уматывай отсюда! Некогда мне с тобой... Я вцепился руками в края стула и, стиснув зубы, уставился в задачник. Даша отошла к плите. - Дыр-дыр-дыр-дыр-дыр!.. В кухню ехай! "Никакого мне дела нет до вашего "дыр-дыр-дыр"!
– говорил я себе.
– Я знаю одно: поезда вышли в одиннадцать часов, а встретились в четырнадцать..." - Ну!
– крикнула Даша. - Сейчас!
– ответил я.
– "Вышли в одиннадцать часов, а встретились в четырнадцать..." - Дыр-дыр-дыр-дыр!.. (Стул, толкаемый "бульдозером", появился в кухне.) Поворачивай! К столу поворачивай! Краешком глаза я заметил, что стул теперь движется прямо на меня. Я вскочил, передвинул свой стул к другой стороне стола и притянул к себе учебник... "Вышли в одиннадцать часов, а встретились в четырнадцать..." - Жадний ход!
– завопил "водитель". Бух!
– раздалось за окном. - Есть!
– закричал я.
– Первый вопрос: "Сколько часов пробыли в пути два поезда". - Во! А ты говоришь!
– обрадовалась Дашка.
– Решай теперь! Стул, толкаемый "бульдозером", уперся спинкой в край стола. - Жжжадний ход!
– снова крикнул "водитель", но братья почему-то продолжали толкать. Ножки стула подъехали под стол, и стул свалился, треснув "водителя" по голове. Тот заревел, но я не обратил на это никакого внимания. Я был в полном восторге от себя. - От четырнадцати отнять одиннадцать равняется три!
– закричал я так, словно вокруг и в самом деле гремела канонада. - Правильно!
– одобрила Даша, вытаскивая "водителя" из-под стула.
– Дальше давай! Я решил задачу, когда три Дашкиных "бандита" играли уже в другую игру: старший ползал по кухне на четвереньках с перевернутым корытом на спине. - Дашк! Я черепаха, во панцирь у меня! Гав! Гав! Рррр! Два других братца лупили по корыту старой кастрюлькой и игрушечным ружьем. "Черепаха" бросалась на них и почему-то лаяла, а я в это время кричал: - Ррррасстояние между городами равняется двести восемьдесят пять километррров! "Черепаха" налетела на меня и стукнула ребром корыта под коленку. Я чуть не взвыл, но вспомнил, что Дашкин дедушка тоже был ранен. Я ушел от Климовой, хромая на одну ногу, зато со здоровой нервной системой.
1970 г