Рассказы
Шрифт:
– Гады, – бессильно пробормотал проситель, бледный парень в грязной кожаной куртке. – Я не хочу так подыхать… Ты!! – в голосе его прорезались вдруг повелительные нотки. – Позови его, скажи, что я…
Требовательный окрик сорвался, обернувшись скулежем. Скрученный судорогой, парень опустился на траву у ворот.
Тем временем кавалькада из трех всадников приблизилась.
– Почто? – осведомился страж, на всякий случай прикрывая свое окошко.
– По делу, – усмехнулся тот, что ехал первым. – Дело сделали, заказ везем.
Проситель в грязной куртке вдруг кинулся вперед, вцепился приезжему в ногу:
– Лесь… Батюшкой твоим… умоляю… возьми меня…
– Гони его, – буркнул стражник. – Сам, дубина, сбег… а теперь бьется под воротами вторые сутки, как та муха, право слово…
– Дурак, – пробормотал приезжий Лесь, отводя глаза. – Что ж я сделаю теперь…
Оба его спутника молчали. Один таращился на несчастного парня с ужасом и недоумением – другой мерно покачивался в седле, руки его были связаны за спиной, а голова и грудь закрыты балахоном из мешковины, поэтому ни возраст, ни пол пленника не поддавались определению.
Парень в кожаной куртке взвизгнул – его отпихнули с дороги; отброшенный на обочину, он снова получил возможность до хрипоты молить, проклинать и биться о створки ворот.
– Я не пойду, – младший из приезжих нервно попятился от обитой железом двери. Товарищ его был мрачен.
Слуга, данный в сопровождение, презрительно скривил губы:
– С единого раза ничего тебе не станет, дурень… Ежели б с одного раза – так по сотне людей ежедня под воротами… собирались бы… эдак здоровья у господина не хватило бы – со всем миром водиться…
Слуга демонстративно не замечал третьего визитера, того, что явился в гости с мешком на голове. Руки пленнику развязали и обходились вежливенько – но все равно приходилось тащить его чуть ли не волоком. Не желал переставлять ноги, стервец. Или не мог.
…Лет шестнадцать-семнадцать на вид. Это обнаружилось, когда с головы ее стянули мешковину; тонкое серое лицо в дорожках высохших слез. Волосы стянуты были узлом на затылке, и такое впечатление, что не она сама их стянула – чужая рука устроила эту уродливую прическу, заботясь, чтобы ловчее пришелся не голову мешок…
Она сидела в глубоком кресле – там, куда ее усадили. Прежде сутулая спина ее теперь распрямилась – по привычке ли, из остатков ли гордости.
Суетливый писец пристроился на углу стола и нервно тюкнул пером по дну чернильницы. Господин поморщился:
– Так. «Сиятельному князю – лично, в светлые руки… Соболезнуя в скорби, любезный недруг, спешим тем не менее утешить вас, ибо не дикий зверь растерзал дочь вашу Яну… во время конной прогулки, как вы уже, должно быть, в горе вашем уверились… Негоже юным девицам знатного происхождения прогуливаться верхом без надлежащей охраны, а потому, заботясь о мире и спокойствии в Межгорье… о предотвращении кровопролитных распрей… о должном равновесии, а также о собственной безопасности…»
Писец скрипел пером, не поднимая головы. Писец был молод, белобрыс и тощ. И явно чем-то подавлен.
– «…я взял на себя смелость пригласить означенную девицу Яну в замок Оскол с визитом, где и намерен наслаждаться ее обществом приблизительно три недели… причем здоровье и невинность вашей дочери, разумеется, не пострадают. Остаюсь вечно ваш почтительный недруг, Яр Сигги Оскол… Писано от весеннего равноденствия четырнадцатого дня». Точка…
Перо споткнулось. Царапнуло, прорывая бумагу, торопливо нырнуло в чернильницу, вернулось к делу снова – но уже спустя мгновение писец застыл, глядя на расплывающуюся из-под руки аспидную кляксу.
Пауза получилась такая длинная, что даже девушка, неподвижно сидевшая в кресле, решилась приподнять голову.
– Живо перепиши… Сегодня я добрый.
Писец работал, сверяясь с испорченной бумагой. Соперничая со скрипом пера, в щели под окном потрескивал сверчок.
– Зачем я вам нужна?
Девушка не удержалась-таки – заговорила. Слова ее падали, как талая вода – холодно и горделиво; другое дело, что на бледном лице с неотертыми следами слез грозная мина выглядела скорее жалко, нежели надменно.
– Зачем я понадобилась вам, господин недруг? Учитывая сохранность моего здоровья… и невинности? Чего вы потребуете от моего несчастного отца?
– Требовать? – с улыбкой спросил тот, кого звали Яром Осколом. – Требовать?.. Нет.
– Войско Сотки разнесет ваше гнездо по камушку!
– Вряд ли…
Писец вдруг прервал работу. Встал, молитвенно складывая перепачканные чернилами руки:
– Господин… Велите… наказать… Только… дружок мой, вроде как брат… Под воротами… другой день… помирает.
– Знаю, – сухо отозвался Оскол. – Дальше?
Писец трясся – но с упрямством, достойным лучшего применения, продолжал:
– Помилования… прошу. Для брата… Дурак он, ну дурак, ну так все мы дураки… Все мы дети ваши дурные, не губите… пожалеть бы… милости…
Писец осекся. Под взглядом хозяина скорчился, сник и вернулся к работе; девушка, ослабев, согнула наконец свою гордую спину. Опустила лицо на сплетенные пальцы.
– Вам дадут возможность помыться и отдохнуть, – негромко сказал Оскол. – И приготовьтесь к тому, что мы будем часто видеться. Очень часто и подолгу. С утра и до вечера… Закончил? – последний вопрос обращен был к писцу.
Писец деревянно поклонился. Оскол принял бумагу, бегло просмотрел и остался доволен. Коснулся маленького гонга, призывая слугу:
– Письмо отправить с голубем – немедленно… Этот, у ворот, не помер еще?..
…Тот самый парень в грязной кожаной куртке, странно скособочившись, шагнул через порог. Схватил воздух ртом, застонал, грохнулся на пол, так что полетели в разные стороны комья засохшей глины. Оскол поморщился, наполовину брезгливо, наполовину сочувственно, подошел к коленоприклоненному и крепко взял за всклокоченные волосы.