Рассказы
Шрифт:
Допеть ему не дали, отшвырнули от щита, пока не убило. И спрашивают:
— Чудо природы! Тебя что, не учили ничему?!
— Усили...
— Кто тебя учил?
— Сталсына пелвой статьи усил...
— Чему? Чему он тебя учил, дитя луноликое? Это ж тебе не олень, это ж 380 вольт, одни подошвы останутся!
Молчание. Сопение.
— Ну? Что тебе говорил твой старшина про этот желтый ящик? Ну?!
Снова сопение. Мучительно вспоминает...
— Он говолил... Он говолил... — вдруг просветление, — он говолил — «не расефай эпало»!
Тут многоточие.
Все правильно. Флот — не тундра, крейсер — не чум. Долбануло тебя током, еще чем-нибудь убило — сам виноват. Твое эпало — единственное и неповторимое. НЕ РАСЕФАЙ
ЧУДО
Ох, как сложно изменять любимой жене в далеком гарнизоне! Где все знают про всех ну решительно все, где в одном доме чихнешь, а в другом тебе «Будь здоров!» скажут, где за каждым донжуаном следит огромное число любопытных глаз: одни — завистливо (почему не меня?), другие — с надеждой (ой, а вдруг меня?), третьи — с интересом (ух ты, куда это Васька пошел?), четвертые — без интереса (да фиг с ним, с Васькой, давай, наливай!). Есть еще пятые, это которым все-все-все надо знать, чтобы осудить, чтобы пресечь, чтоб сохранить мораль во вверенном им гарнизоне, хотя вообще-то эти пятые, во-первых, палец о палец не ударили, чтобы потенциальным донжуанам было чем еще заняться, кроме как регулярно ставить раком чужих жен, а во-вторых, они гораздо больше заинтересованы в том, чтобы разъяренный муж не отстрелил из двух стволов обидчику выжатые накануне гонады, а в остальном пятые полностью относятся к третьей и четвертой категориям. Под пятыми я, как вы, вероятно, догадались, подразумеваю наших славных, неутомимых и непримиримых политработников, сиречь воспитателей.
Как бы то ни было, зов пола в далеких и близких гарнизонах всегда сильнее заповеди, гласящей: «Не прелюбы сотвори», и сложные формы перекрестного опыления покрывают обшарпанные дома военных городков таинственными ореолами, доступными лишь избранным, то есть практически всем, кто там живет.
Страждущему сексуальному маньяку (для краткости можно его называть — «холостяк») приходится преодолеть массу препон на пути к истекающей душистым соком дульсинее, отправившей дражайшего супруга на дежурство. Проявляя чудеса конспирации, крадется он в полумраке через три подъезда, через четыре чердака, заходя для усыпления бдительности вездесущей публики поочередно к нескольким своим друзьям, и лишь потом — с пиписькой наперевес — к чьей-то ненаглядной. Обратный путь после кохания столь же сложен, но здесь некоторыми законами конспирации уже можно пренебречь, потому что дело уже сделано — попробуй, докажи! — и к тому же надо как-то не опоздать на неотвратимое утреннее построение.
Был у нас один мичман, не сказать чтобы уж очень молодой и бестолковый, но маленько слабоватый на передок, а говоря точнее — пытался засунуть во все, что движется. И совершил он как-то роковую ошибку, каковую совершать самцам его склада ну никак не рекомендуется, а именно — женился. Не созрел он еще пока к тому времени к семейному гнездышку, а может, так и не созрел вообще — об этом, как говорится, история умалчивает. Нам же важно заметить одно — в одной секции чудильника с молодой счастливой семьей поселилась неземной красоты холостячка (не нимфоманка какая, а просто красывая дэвушька — наш мичман был, сами понимаете, сын гор). Какое-то время гордый джигит пытался ее не замечать, но через пару месяцев гены взяли свое и горячая кровь взыграла. Ну какой, вы мне скажите, джигит сможет полгода проходить мимо красывой дэвушьки, не совершая телодвижений? Да никакой, тем более, что пресловутая мадемуазель давно уже была вовсе и не дэвушька, о чем совершенно точно знали очень многие местные самцы, почитавшие ее дежурной гарнизонной гейшей. И вот, одним прекрасным вечером, когда молодая жена утопала посплетничать к лучшей подруге, змей напрямую предложил соседке свое наливное яблочко, и в нашем чудильнике пылко осуществилась неотвратимая мимолетная любовь, перешедшая в головокружительный роман, об окончании которого и рассказ.
Как-то после сытного обеда и святого послеобеденного сна наш симпатичный мичман напялил китель с белоснежным подворотничком, снаряжение под пистолет, взял в руку портфель со всем необходимым для несения суточного боевого дежурства, который собрала ему любящая супруга, нежно и сладко поцеловал последнюю в жаркие губы и отправился заступать. Да, я совсем забыл сказать, что секция была на первом этаже.
Козлу понятно — ни на какое дежурство наш жгучеглазый не собирался. Просидев до полуночи у приятеля и попив шильца, он, крадучись, подобрался под карниз окна, за которым его уже ждала гнусная совратительница, извиваясь от испепеляющего либидо. После подачи условного сигнала окно моментально было открыто, и через пять минут темпераментный кавказский штекер уже воткнулся куда надо (вернее, куда не надо).
Часам к четырем ночи резервуар был полностью опустошен, а грозный брандспойт превратился в пипетку. Умный соблазнитель, наверное, смылся бы тем же способом, что и пришел. Наш умным не был. Наш половой гаргантюа банально завалился спать возле теплой удовлетворенной дульсинеи — общеизвестно, что чем больше внизу, тем меньше вверху — закон сохранения, восьмой класс. Да и шильцо сделало свое дело.
А еще ближе к утру в паху у джигита, как положено, зазвонил будильничек Кашпировского, настойчиво призывая его к опустошению иного, более полного резервуара. Сын гор, не просыпаясь, встал с кровати и, как был, потопал в гальюн, одев, правда, свои цветастые трусы. Надеюсь, уже понятно, что, опорожнившись, он вернулся не к дульсинее, а туда, куда на полусонном автопилоте возвращался после гальюна тысячу раз — в родную свою комнату, где молодой жене как раз снилось прекрасное будущее. Что поделать — рефлексы. Молодая жена спросонья была приятно удивлена таким ранним приходом любимого мужа с дежурства, да еще в таком виде. Потом до нее дошло. В порыве небывалой страсти она неоднократно прошлась по повергнутому джигиту своими изящными стопами в военторговских шлепанцах, размазывая в безнадежную яичницу такие родные любимые штучки, предмет личной гордости и зависти подруг... Потом в ход пошла посуда и другое оружие массового поражения.
Комендатура находилась через дорогу напротив. Бдительный дежурный по гарнизону, проснувшись среди ночи от грохота, звона и воя, в мгновенье ока определил, откуда все это проистекает и, не подумав, послал на корриду ни в чем не виноватый патруль, которому больше всего досталось в той беспощадной битве, получившей название «Чуда в чудильнике», потому что муж и жена — одна сатана, и они объединились вместе с дэвушькой против ненавистных и непрошеных третейских судей с повязками, а когда те с позором ретировались с поля боя, троица еще аж до полудня продолжала громкое и захватывающее выяснение отношений, и атмосфера секции была очень наполнена...
Что? Мораль?! Я вас умоляю. Почитайте десять заповедей и отстаньте, ради Бога.
БРАТ ПО РАЗУМУ
И нет бы раскошелиться
И накормить пришельца...
...альфа Волопаса увеличивалась в размерах. Она притягивала и манила. Она переливалась лучистым бело-голубым цветом. «Кто ты, брат?» — спрашивала она, протягивая добрые умные ладони. «Кто ты, брат? Ответь пред ликом Великого Космоса!» — «Я человек планеты Земля... планеты Земля... планеты... Земля... мля... мляяяяя...»
...мляяяяя!.. Я с трудом разлепил глаза. Я находился в собственной спальне и в пустыне Калахари одновременно. Я сгорал от жары снаружи и внутри. Все пылало — и вдыхаемый воздух, и выдыхаемый; внутренности кололо нестерпимым огнем, головной мозг отсутствовал как таковой, а вместо него был сухой жаркий песок с редкими жуками-чернотелками и раскоряками саксаула. Запекшиеся губы были склеены намертво, окружающая действительность была четырех— и пятимерна. Все плавало вокруг.
Но я попытался привстать.
Это мне удалось.
Почти с первой попытки.
Передо мной был трильяж. А в трильяже был кто-то. Этот кто-то, предположительно, был офицером — наглухо застегнутый китель с планками двух медалей, белым «поплавком» училища и значком «За дальний поход»; теплые кальсоны; распухшее лицо без глаз. Он был капитан-лейтенантом — если судить по погонам. Я спросил его:
— Ттты хто?
Он не ответил.
Я обвел глазами окружающее. Окружающее теряло очертания и обретало вновь.
«Я — это ты.»