Рассказы
Шрифт:
Протягиваю руку:
– Идем.
Идти недалеко, с полкилометра, чуть больше. Серегин фургончик наполовину въехал в заросли ежевики, колеса оставили полосы мятой травы, и русалка, видя подобное безобразие, вздыхает.
– О, уже? – Серега выбирается из кабины. – Ну ты это… профессионал. Давай отгоню.
Мотор заводится не сразу, русалка смотрит, доверчиво жмется ко мне и от ромашково-мятно-липового аромата голова идет кругом. Наконец, Серега выводит машину и, открыв заднюю дверь, шутливо кланяется:
– Добро пожаловать, мадмуазель, карета подана.
Она
– Иди. Там… климат… влажность.
А еще темнота и клетка, удобная, чтобы товар не испортить, но все-таки клетка.
В кабине пахнет сигаретами, немного прихожу в себя, закуриваю, теперь-то можно, теперь все равно…
– Слышь, прикольная попалась… зеленая, а глазищи-то, глазищи… ну чисто янтарь. А ты это, молодец, я б не смог… хоть и нечисть, а все равно… как думаешь, сколько протянет? Ну, как профессионал.
Месяца два, может три или даже полгода. Никто не знает, почему, но русалки в неволе быстро дохнут. Дым щекочет небо, выплывает в кабину, изгоняя прочие запахи. А я да… профессионал… охотник за нечистью… сами виноваты, нечего людям доверять.
Огни святого Эльма
В ее глазах огни святого Эльма… летишь вперед, захлебываясь ветром и вдруг резко каменный нож в брюхо. Доски трещат, черные волны холодом зализывают рану и, распластавшись на белой пене, пытаешься понять – куда летел…
Туда, за ней, зовет и слышу голос столь же явно, как ругань капитана. Он зол и испуган. Люди всего боятся, и ветра, и моря, и самих себя, это мне так кажется, но точно не знаю. Больно. Оседаю, оползаю вниз, погружаясь в солено-горькую влагу, но лучше так, чем догнивать в порту, в черной корке ракушек и водорослей, мелких язвах древоточца, крысиным домом и остатками воспоминаний. Я знаю, я стар и ненадежен, и капитан давно уже стыдится того, что стоит на мостике «старой лоханки», но она… она помнит меня таким, как прежде. Нос взрезает волны, брызги в стороны, в парусах барахтается ветер и мачты стонут… счастье полета, блеск меди и запах дерева, черные дельфиньи спины и ее смех, клочьями пены волосы и шелестом волн колыбельная в редкие минуты штиля.
Она всегда была рядом, и незримое ее присутствие помогала выживать… как тогда, заносчивая испанка-каравелла вынырнула из тумана. Чугунные ядра клыками вспороли борта, взрывая такелаж и свернутые крылья парусов. Было больно и обидно… открыть порты, ответить порохом и дымом, дрожью канонады заглушить боль и собственный страх.
И потом долго ползти к порту, опасливо прислушиваясь к ветру… я боялся умереть, утонуть, а ты чертила лунную дорожку на волнах и звала, звала вперед… тот первый бой научил не доверять туману и себе.
Во втором я выжил благодаря буре, развела, разметала хищные тени фрегатов, позволила уйти, и превозмогая боль я летел по вычерненным волнам, лишь бы вперед, лишь бы спастись… а ты вела вперед, тогда же капитан сказал:
– Огни святого Эльма… Господь да помилует.
Он сказал, а я запомнил. Я уже знал, что огни и Господь не при чем, что это ты хранишь и лечишь раны, и верил в то, что выживу.
Выжил. Выживал. Боев было много, я побеждал
А потом нечаянно услышал про новое назначение, новый корабль… а меня в доки…
Ты поняла, позвала вперед, и снова как прежде, черненные волны, ветер и полет, подняться вверх, на дыбы, сминая паруса, и брюхом на рифы. Так лучше, честнее… Волны забираются вверх по бортам, значит, недолго уже… спой мне колыбельную на прощанье, про море и русалку, про страну, куда уходят корабли и огни святого Эльма.
Полуденница
Она появилась на свет в первую неделю июля, когда раскаленный воздух коснулся нежных, только-только тронутых золотом вызревания колосьев. Стало больно и немного страшно, захотелось спрятаться, исчезнуть, растворившись в шелестящем море стеблей, прижаться к теплой земле или, наоборот, подняться вверх по тяжелому вязкому мареву.
А потом стало хорошо, и она поняла, что солнце вовсе не злое, а… золотое как и весь остальной мир. Ей нравилось находить все новые и новые оттенки, в белесом, испачканном редкими облаками, небе, в высоком дереве, растущем на самом краю поля, в колосьях, в тех существах, что суетливо и бестолково метались вокруг, не решаясь переступить вычерченную ею границу…
Вскоре она узнала, что те из существ, которые имеют крылья, зовутся «птицы», а те, которые ходят по земле – «звери», а некоторые звери – это люди. Люди ей не нравились, они долго сопротивлялись, норовя отвести взгляд, отступить, сбежать из ее совершенного золотого мира.
Этот не похож на прочих, стал у самой границы и, смешно прищурившись, вглядывался в поле, будто вызывал… один из тех, кто приходил раньше, часто вызывал других людей, но она так и не сумела разобраться, зачем. Может быть, этот знает?
– Покажись, – человек глядел прямо на нее, и не видел. Или только притворялся, что не видел? Она помнила, что некоторые люди специально притворяются, чтобы обмануть, хотя те, кого они обманывают, знали о притворстве и все равно платили за обман… это называлось «театр» и тоже было совершенно непонятно.
– Покажись. Я не причиню тебе вреда, вот, гляди. – Человек положил длинную палку на землю, у самого сплетения корней. Подарок? Смешной, у нее уже есть такие палки, они пахнут железом и еще чем-то нехорошим, но если положить во влажное место, запах исчезает, а на железе появляются мелкие пятна больного золота.
Но не отвечать было невежливо, она уже знала, что люди не всегда говорят то, о чем думают, прикрывая ложь словом «воспитание». Но как бы то ни было, она исполнила странную просьбу этого существа, и даже подошла к самой границе, протяни руку, и коснешься его волос или кожи, правда, тогда он убежит… все убегали.