Рассказы
Шрифт:
Нос слегка печет — я не столь часто употребляю кокс и слизистая оболочка
еще не привыкла к этому раздражителю. Плевать! Мне хорошо, мне очень
хорошо.
И кентам моим тоже хорошо: Сане, Вовчику, Марине, Маше… Маша. Золотце. Рыбка моя. Я хочу тебя. Если бы ты могла понимать язык взглядов, я бы рассказал тебе, что я мог бы с тобой сделать. Если бы… мог бы… вот бы…
Заходит Вадим. Заходит и смотрит на меня — делает вид, что шутка удалась
и ему понравилась, хотя, я уверен, дай ему возможность и он убил бы меня. Моя порция кокаина была последней.
Миша возится с магнитофоном — ему удается включить
— А нет чего-нибудь поприличнее? — гнусавит зализаный.
— Тебя как зовут? — спрашивает Миша.
— Костя. — зализаный ждет, что Миша представится, но в ответ слышит:
— Костя, где водка?
— Кто?
— Я говорю, водка где?
— Где? — тупо переспрашивает Костя и сразу же поправляется. — Ребзя, я ведь порошок…
Его уже не слушают. Старое детское выражение звучит настолько нелепо, что все, кроме самого Кости и Инги начинают смеяться. Пока Миша не поворачивает звук на полную громкость. Тогда Инга бросается к магнитофону и выключает его.
— Соседи… — начинает она и Миша поднимается с корточек. Нажимает "Play" и начинает танцевать перед Ингой. Дерганые телодвижения похожи на ритуальный танец какого-нибудь гяитянского жреца вуду — Инга пятится от него, пока они не выходят из зала.
Толстяк в это время что-то тихо и настойчиво втолковывает Вадиму. Тот
неохотно кивает головой, затем лезет в карман и достает деньги. Толстяк
манит Костю…
Через минут пятнадцать на столе стоят три бутылки водки.
Я сижу на диване — в одной руке у меня сигарета, другая рука путешествует по Машиным ляжкам. Сама Маша занята глубокими поцелуями с Мишаней — мне все равно. Я никогда не был против групповухи, но сейчас мне просто не хочется заниматься сексом. У меня расслабленное состояние и глажу Машины ноги я чисто автоматически — сигарета сейчас мне приносит много больше удовольствия.
Инга стоит в дверях и смотрит на меня. Точнее, на сигарету, пепел от которой я сбиваю в чью-то тарелку. Вдруг она резко поворачивается и уходит, бросив перед этим на меня странный взгляд.
Я встаю и иду в спальню — основное движение в ней и мне интересно, что же там происходит.
Что творится в спальне я понимаю, едва попадаю в коридор. Приторный, слегка сладковатый и дурманящий запах анаши доносится именно оттуда.
На кровати лежит голая Вера. Рядом с ней, почему-то в трусах, примостился Гена с папиросой в зубах. Возле стены на корточках уселись Вадим, Костя и Вова — у каждого тоже в руке по стандарту. Я присаживаюсь рядом и Вован махает рукой в сторону тумбочки. Смотрю туда и офигеваю: с десяток забитых папирос. Беру одну и сажусь на кровать рядом с Верой, которая сразу начинает гладить меня по спине.
— Не лапай меня. — цежу я сквозь зубы и взрываю папиросу. Вера не реагирует и мне приходится перейти к стене. Почему-то мне неприятно, когда Вера ко мне прикасается. Может она страшная не только с виду? Может, я чувствую ее негативную ауру? Может, она энергетический вампир?
— …..
– бубнит что-то Костя, сидящий рядом со мной. Я прислушиваюсь.
— …Офицеры, россияне, пусть свобода воссияет… — тихо напевает он,
мечтательно полуприкрыв глаза.
— Ты чего, псих, что ли? — интересуюсь я.
Костя пытается улыбнуться и медленно говорит неприятно-ласковым тоном:
— У тебя не было такого желания трахнуть какого-нибудь лейтенанта под эту песню? Ну, на худой конец, молоденького ефрейтора?
Смысл доходит до меня не сразу.
— Ты что, гомик? — интересуюсь я, на всякий случай слегка отодвигаясь.
— Жизнь одна и в ней надо успеть попробовать всё… — произносит Костя.
Меня передергивает от отвращения.
Цепляя на лицо маску брезгливости, я встаю и выхожу с папиросой в коридор. Слышу, как из детской доносятся какие-то звуки и захожу туда. Картина, увиденная мной, достаточно веселая: на кровати лежит Света-Оля, сверху примостился толстяк. Он пыхтит, двигая голой задницей, а Света-Оля стонет, вцепившись в эту задницу обеими ладонями и оставляя на ней красные пятна. Мне приходит мысль, что стонет она не от удовольствия, получаемого от секса, а от боли, которую ей приносит огромная туша, навалившаяся на девушку всем своим весом. Меня они не замечают и я спокойно наблюдаю за этим, пока не докуриваю папиросу. Возникает мысль позвать сюда этого зализанного придурка Костю и предложить ему пристроиться сзади толстяка. Я ухмыляюсь, представив эту картину, затем выхожу, еле попадая в проем двери и иду в ванную. Мне необходимо умыться.
Но ванная занята. Прислушиваюсь: стоны, охи-вздохи… Уверен, там заперлись Маша и Миша.
В зале допивают остатки водки. Марина, Швед… А где Инга?
Водки я не хочу. Я выхожу из зала и иду на кухню. Инга стоит у окна и
смотрит на улицу. Уже стемнело, но свет в кухне не горит. Я подхожу и
становлюсь рядом. Ничего не говорю, мы стоим молча какое-то время, потом Инга спрашивает:
— Что, водка закончилась?
Тоска, звучащая в ее голосе, передается мне.
Стыдно. Немного, но стыдно.
— Инга, ты понимаешь, они…
— Они? Вы. Вы все. — она не кричит, говорит тихо, но каждое слово раскаленным металлом отдается у меня в мозгу. — Вы психи. Зачем? Зачем вы ведете себя так же, как животные? Только инстинкты: секс, наркотики, алкоголь… Почему нельзя просто…
Я сразу понимаю, что она хочет сказать и перебиваю ее:
— Инга, я так скажу, я просто подстраивался под твоих друзей. Я никого не
знаю и вел себя соответственно поведению всей вашей компании. Ты извини, но я считаю себя достаточно коммуникабельным, чтобы подстроится под любую толпу…
— Коммуникабельность — это умение подстраиваться? Тогда на земле самое
коммуникабельное существо — хамелеон.
— Причем здесь это? Пойми, я никого здесь не знаю, я тебя…
— Я тоже. — тихо говорит Инга.
— Что?
— Я тоже никого не знаю. Тоже всех увидела в первый раз. Я знала раньше
только Сашку. Толстого Сашку.
— Как это? — изумленно спрашиваю я.
— С Сашкой мы учились в одном классе. Я недавно встретила его и пригласила на день рождения. Попросила, чтобы он привел с собой кого-нибудь…
— Зачем?!
— Затем, что я хотела хоть раз в жизни отметить свой день рождения в
компании своих ровесников, а не с кучей взрослых родственников… — она всё так же тихо говорит, и это страшнее. Было бы проще, если бы она кричала, сорвалась в истерике, но она не кричит, а рассказывает спокойно, без нервов, словно описывает какую-нибудь картину. Равнодушно, я даже сказал бы, механически.
— … Мама тоже постаралась. Обежала всех своих подруг, попросила, чтобы
пришли их дети…