Рассказы

Поникаровская Алиса

– Не бойся, - перебила она.
– Меня никто не видел, я шла через парк, - она вновь подняла трубку.
– Не волнуйся, я сейчас дозвонюсь и уйду.

– Ты неправильно поняла меня...- попытался пояснить он, меньше всего желая, чтобы она ушла, и отчаянно мечтая именно об этом.

Она сделала ему знак молчать, и он умолк, не закончив фразу. Она говорила по телефону, а он откровенно любовался ей, пока она не смотрела в его сторону, и уже мучительно желая, чтобы она не уходила никогда, чтобы остановилось время, и он мог, сидя в этом кресле, всегда видеть ее тонкие руки в серебре колец, большие серые глаза, полуприкрытые подкрашенными веками, длинные волосы, падающие на ее лицо... Он так увлекся, что вздрогнул, когда она оборвала разговор, с силой опустила трубку на рычаг и повернулась к нему. Он не успел спрятать

взгляд, и несколько мгновений они смотрели друг на друга совершенно одинаковыми глазами, с единственным желанием в каждой паре глаз.

Она первая отвела взгляд, взяла со стола сигареты и хриплым голосом произнесла:

– Оставить тебе?
– не дожидаясь ответа, высыпала на стол из пачки несколько штук, он снова заметил, как сильно трясутся ее руки, сунула пачку в карман куртки и повернулась.
– Ну, я пошла. Спасибо за телефон. Пойдем, закроешь за мной дверь.

Она шла по коридору, он шагал следом, чувствуя себя полным дураком, и мучительно подыскивая какие-то слова, которые хотел бы сказать ей на прощанье, а может, и не на прощанье, может, просто так, все это время, которое знал ее. Она остановилась резко, повернулась к нему, он снова столкнулся с ее неестественно блестящими глазами. "Слезы?" - подумал он, и понял - слезы. В коридоре было почти темно, лишь маленькая лампочка там, где остался телефон, слабо освещала дверной проем вдалеке.

– Смотри, - она потянула рукав куртки, задирая его, задирая находящийся под ним свитер, и он, вглядевшись, заметил три безобразных шрама, исчеркавших ее запястье, и в темноте казавшихся странным, почти черным браслетом.

– Что это?
– одними губами спросил он, уже зная ответ и совершенно ошалев.

– Это ты, - спокойно сказала она и опустила рукав.
– Это ты.

Он резко шагнул к ней и коснулся ее волос, и от этого, так долгожданного прикосновения, что-то внутри него оборвалось и лопнуло. Она закинула руки к нему на плечи и впилась в его губы.

...Он целовал ее руки, целовал ее волосы, он целовал эти шрамы, пересекавшие ее запястье, ее глаза светились в темноте, он закрывал их поцелуями, а она все смотрела, словно стараясь вглядеться в него, выпить его всего, до конца, оставить его в себе навсегда, пока она будет видеть. Она касалась его пальцами трепетно и нежно, что-то шептала бессвязно, он отвечал ей, не слыша, понимая всеми частицами тела, что она говорит и чего она хочет, они так долго этого ждали, что все происходящее казалось абсолютно нереальным, и от этого еще более фантастическим, и не было ничего на свете, кроме них самих двоих, кроме этого единого существа, которое и зовется любовью...

Она ушла, поцеловав его на прощанье, он долго стоял на пороге, глядя ей вслед в черную весеннюю ночь. Он вдыхал холодный весенний воздух и ни о чем не думал, потому что не мог думать, потому, что она унесла с собой все его мысли и желанья.

Ее муж - его старый друг, пришел к нему через два дня, не пряча мокрых глаз. На улице шел дождь с тех самых пор, как она ушла, он стекал по волосам, губам и душам всех идущих и живущих.

– Она умерла, - сказал ее муж.
– Вскрыла себе вены. Завтра похороны.

– Когда?
– непослушными губами спросил он, в тот же миг поняв, что знал это уже в тот момент, когда она уходила. Друг поднял на него тоскливые глаза, и он скорее увидел в них, чем услышал, дату их последней с ней встречи. И тогда он застонал, понимая, что ничего никогда не будет ни для нее там, ни для него здесь, потому что существо, которое называют любовью, оказалось сильнее из обоих, и они, так долго с ним сражаясь, так и не сумели победить...

РУИНЫ ДОМА

Руины дома звали ее. Звали все время. Она, уже не зная, какой по счету раз, объясняла себе, что построить заново уже ничего нельзя, собрать из разрушенных кирпичей целое - никогда не получится, а бродить по развалинам и травить душу бесконечными воспоминаниями - удел нищих и дураков. Во всем этом не было никакого смысла, повторение пройденного - дурная игра в старые ошибки, нелепая, смешная и тягостная, не приносящая ничего, кроме разочарования и боли. Она повторяла это про себя, твердила бесконечное количество раз, до дурноты, до полуобморочного состояния, до тех пор, пока фразы и слова не начинали разваливаться

на отдельные, не связанные между собой буквы, в которых не было никакого смысла, потому что они были изначально его лишены. Она запрещала себе думать об этом, старалась не вспоминать, переводила все в иронию, пытаясь смеяться над собой, но обычно этот смех заканчивался слезами, если не полной и отчаянной истерикой. Таблетки не помогали, а старая бабка-колдунья, к которой она попала по великому блату, отвалив кучу денег и, отстояв очередь длиной в полгода, лишь беспомощно развела руками, ничего не объяснив.

Руины дома звали ее. Она видела их каждую ночь во сне. Ей снился дом большой и красивый, величественный в своем великолепии, каким он был когда-то. Она бежала к нему по песчаному берегу, и волосы ее развевались от быстрого бега, она летела к нему вместе с попутным ветром, и платье ее, бело-голубое, прозрачное, трепали его порывы. Но дом оставался все на том же расстоянии от нее, не смотря на все ее отчаянные попытки приблизиться к нему, и когда она понимала это, она начинала плакать. Слезы, текущие из ее глаз превращались в едва заметную тропинку, она ступала на нее легко и осторожно, и так же осторожно начинала идти, и через десяток шагов оказывалась возле двери дома, приветливо распахнутой и ждущей ее. Она улыбалась и входила, но в то же мгновенье, стоило ей только ступить на порог, дом начинал разваливаться и оседать, превращаясь в руины, покрытые пылью, бело-голубое платье блекло, потом серело, потом превращалось в черный вдовий наряд, словно приросший к ее коже и никогда с ней не расстающийся...

Она просыпалась в слезах и холодном поту, глотала таблетки, желая избавиться от страшной головной боли, но перед глазами отчетливо стояла немая картина, как застывший кадр: руины дома и она в черном вдовьем наряде, приросшем к ее коже, никогда с ней не расстающимся...

Когда зов руин становился настолько силен, что она уже просто не имела сил с ним справиться, она пускалась в разгул и авантюры, садилась в проезжающие машины, пила шампанское, мешая его с водкой и вином, лихо отплясывала в кабаках, не делая различий между третьесортными забегаловками и ресторанами высшего разряда. И тогда рядом с ней обязательно присутствовал какой-нибудь он, говорил фразы, которые она знала наизусть, отпускал приевшиеся ей комплименты, даже прижимал ее к себе так же, как тот, что был вчера или позавчера. В такие моменты она теряла счет дням, ей было наплевать, с кем сегодня ложиться в постель и где просыпаться, главное - не оставаться одной, не помнить ничего, замучить тело настолько, чтобы голова думала лишь о том, чем бы сегодня похмелиться и куда бы пойти снова, чтобы снова устать. Ей дарили цветы и возили в роскошных автомобилях, целовали руки и пытались залезть под юбку, кто-то испарялся наутро, кто-то задерживался надолго, а кто-то даже говорил, что любит, и действительно любил, но она склоняла голову и улыбалась иронично, а потом плакала в ванной, размазывая по щекам слезы, тушь, и эту ненужную любовь.

Руины дома звали ее. И она ничего не могла с этим поделать, она возвращалась к ним вновь и вновь, и доходила до маразма, пытаясь пристроить хоть один кирпичик к торчавшим балкам. Он никак не хотел держаться, он все время падал, но она с маниакальным упорством поднимала его снова и снова, отряхивала от пыли и даже протирала подолом своего черного платья. Потом, устав, осторожно опускала его на землю и садилась в пыль у разрушенной стены, потерянно глядя на небо глазами, которые ничего не видели и не желали понимать. Иногда она приходила к руинам дома несколько раз в день, уходя и снова возвращаясь, прижималась лицом к разрушенной стене, гладила ее останки тонкой рукой, шептала что-то бессвязное и больное, погрузившись в сумасшедшее долгожданное забытье. Рука соскальзывала вниз, подбирала с земли осколок стекла, проводила по вене, под тот же неистовый молящий шепот, в пыль руин капала ее кровь, она медленно сползала по тому, что осталось от стены, в волосах застревали опилки и обломки кирпича, она улыбалась благодарно, веря в свой на этот раз неумолимый конец, осколок выскальзывал из руки, разбивался на десятки, сотни маленьких стекол, руины начинали медленно дрожать, и вот она снова стоит у полуразрушенной балки и пытается пристроить к ней хоть один кирпичик. Иногда она приходила к руинам несколько раз в день, уходя и снова возвращаясь...