Рассказы
Шрифт:
— Здравствуй, бламанже!
Вышел опять в залу, как раз, когда гармонист заиграл вальс, встал около дверей, начал глядеть на Анночку и позабыл всё. И когда заиграли польку, подошёл к ней и сказал:
— Позвольте вас, Анна Григорьевна, попросить.
Она вздрогнула, но пошла. И как только обнял её Петя рукой и начали они танцевать, так и забылись оба. Глядели друг на друга, видел Петя её светлые глаза и танцевал. Все уже кончили давно и уселись по местам, а они одни танцевали по пустой зале.
Потом спохватился, отвёл её на место, спустился вниз,
— Позвольте нас пригласить в последний раз на кадриль.
Заиграли кадриль, пошёл Петя с Анночкой, видит — кондитер тоже к ней бежит и всё лицо перекошено от злости. Но, прежде чем успел дойти, взял её Петя, привёл на место и посадил.
Стали танцевать, ни о чем ни слова не сказали, только опять друг на друга смотрели. Так бы и заплакали оба навзрыд, потому что знали оба без слов, что прощаются друг с другом навсегда.
А кондитер стоял у дверей и, не спуская с них глаз, смотрел.
После кадрили посадил Петя Анночку на место, поклонился ей низко, взглянул в последний раз, пошёл и хлопнул сразу рюмок пять водки, так, чтобы оглушило его. Потом спустился в пустую Васину комнату, сел на диван и стал курить.
Выкурил одну за другой три папиросы, и вдруг отворяется дверь, входит кондитер и говорит:
— А! Куришь здесь…
Сел напротив Пети, уставился на него и сразу стало видно, что человек вне себя.
— Чего же, — говорит, — ты здесь сидишь?
— А тебе что за дело?
— Ах ты, дрянь! — сказал тогда кондитер. — Таких, как ты, мерзавцев убивать надо. Чего ты жену у меня отбиваешь? Я тебя без дуэли, как собаку, застрелю.
Снял со стены ружьё, взвёл курок и снова говорит:
— Хочешь, прохвост ты такой, застрелю тебя сейчас!
Положив ногу на ногу, Петя затянулся папиросой, загадал себе в уме, помолчал и ответил:
— Застрели.
— Не застрелю, думаешь, мерзавец ты такой! — и потихоньку подносит ружьё к плечу.
— Побоишься, где тебе…
— Побоюсь?
— Знамо, побоишься. Больно, брат, у тебя кишка тонка.
Грянуло тут, брызнуло огнём и оглушило, так что Петя не мог даже сразу понять, убило его или нет. Пришёл немного в себя, а кондитер, белый, как полотно, стоит перед ним и шевелит синими губами:
— Мимо, — сказал Петя и, увидев вершках в трёх выше головы чёрную дыру, — прибавил: — А немножко не угадал.
— Прости меня, Пётр Никанорыч, — чуть ворочая языком, говорил кондитер. — Сам не знаю, как вышло. Очень уж ты мне сердце разбередил.
— Ну, полно, голова, — ответил Петя. — Чего уж тут? И убил бы, так невелика беда… А я, брат, с ней только попрощаться хотел, — прибавил он, помолчав, встал и сейчас же ушёл.
Прошёл на бульвар, сел на лавочку на обрыве и тут только увидел, что дрожит с ног до головы, как осиновый лист. Долго сидел, смотрел на реку, на раскидистые дубы на той стороне, на красный серп луны, который, качнувшись, выходил из-за леса, и чувствовал, как, вместе с дрожью, точно сплывает у него что-то с души, и как становится ему легко и хорошо. Образ Анночки ушёл вдруг вдаль и не жёг уже, как раньше, а ласково грел, как сладкое воспоминание, точно она давно умерла.
Походил радостно по бульвару, повернул домой и, когда мамаша отперла ему дверь, сказал ей:
— А я, мамаша, теперь, должно быть, совсем оздоровел.
— Давно, голубчик, пора, — ответила мамаша и начала, было, говорить, но Петя, не дослушав её, ушёл в лавку и, увидев в обед проходившего мимо кондитера, вышел к нему и серьёзно сказал: — Вот что, Дмитрий Николаич. То, что было, то прошло, и теперь у меня нет против тебя ничего. А про старое давай забудем совсем.
Горбатый Карл
I
Раньше всех в детской палате просыпалась Лиза.
Она была совсем здорова, — только её сломанную ногу неприятно тянул тяжёлый мешок с песком, привешенный к блоку на потолке.
Утром ей всегда страшно хотелось вскочить и побежать, жизнь переливалась в ней тысячью ручейков, и от нетерпения и досады она принималась быстро стучать по тюфяку здоровой ногой. Поднимая мешок к самому, потолку, она сползала туловищем с постели, на руках дотягивалась до соседней койки и дёргала за распущенные волосы Анну, которая спала, закинув назад голову и разинув рот.
Потом усевшись на кровати, она начинала кричать: «Стёпка! Стёпка!» — и, подняв с полу туфлю, нацеливалась и ловко пускала её через всю комнату прямо ему в лицо.
Стёпка удивлённо вытаращивал глаза, несколько времени, ничего не понимая, лежал, потом соскакивал на пол и, как хромой цыплёнок, ковыляя залитой в гипс ногой, бежал умываться.
Когда он возвращался назад, на его острой рожице бутоном выделялся покрасневший нос.
Затем просыпались все.
Раскрывала свои тёмные глазки бледная Соня и, не двигаясь, начинала смотреть перед собой. Шевелился бедный Шура, забинтованный так, что казалось, будто на голову его надет чепчик, — и сейчас же принимался тихонько плакать. Ему звонко откликался из своей люльки Данилка, который терял рожок… И, наконец, просыпался горбатый Карл.
Он не лежал, а сидел, прислонив горбатую спину к протянутой поперёк кровати сетке и так, сидя, спал, откинув назад голову и важно оттопырив губы.
Он просыпался, открывал глаза, поднимал голову, осторожно поправлял в сетке горб и сурово обводил глаза кругом.
Тогда на момент все чувствовали себя неловко и притихали, как будто в палате появлялся кто-то совсем чужой.
Начинался день.
Сиделка Катя, похожая на маленькую весёлую мышку, волоча за собой хвостиком юбку, приносила кофейник, чашки и хлеб.