Рассказы
Шрифт:
Вот Алексей Геннадьича и назначили – где ж эта проклять, тужурка?
А людей собралось на первую спевку – ужас до чего.
Только песни никто не помнил, вернее, помнил, но не с нужного конца.
Какие это песни? «Широка страна моя родная, много в ней...», «Северный флот», «Варяг» и что-то там о комсомоле.
Так что тут же изобрели специальный комбайн для подсказки слов: на рулоне бумаги написали текст, а потом намотали его на барабан, после чего, уже вращая ручку этого барабана, перематывали все это дело с валика
Назначили ответственного перемотчика – мичмана.
Лейтенант Бубенцов так и не нашел свою парадную тужурку и взял ее взаймы у соседа.
А сосед оказался маленького роста, что выяснилось только тогда, когда надо было уже в ДОФ идти и петь.
Не то чтобы лейтенант Бубенцов своего соседа никогда не видел, просто он его ни разу не примерял на себя, а теперь вот, примерил, и – о, ужас нуля – сосед налез только до локтей, да и застегнулся только на одну пуговицу.
Алексей Геннадьич решил встать на сцене так, чтоб заслониться кем-нибудь.
Он встал и заслонился мичманом, и вот занавес пошел и... вместе с ним пошел мичман, который оказался как раз тем самым перемотчиком песни на валу.
Свет на хор, и зал увидел лейтенанта Бубенцова.
Со стороны он походил на клоуна.
Еще петь не начали, а зал уже взорвался диким хохотом, а потом кое-как начали петь, но перемотчик текстов так засмотрелся на Бубенцова, что в песни «Широка страна моя родная» никак не мог сразу перемотать строчку «Много в ней...», что получилось только с третьего раза, поэтому именно эту строчку хор пропел трижды, пока ему не показали следующую страницу.
А строчку «Где так вольно дышит» спели дважды.
В зале все рыдали.
Хор старался изо всех сил. Он старался петь тщательнее, что не получалось, потому что перемотчик нервничал.
А вы попробуйте петь сами, если вы даже слова все знаете, когда вас уже приучили к тому, что надо смотреть на барабан, а барабан вращается то туда, то назад, от чего строчки повторяются.
В общем, спели и даже кричали «Бис», и потом еще и спели на «Бис», вот только песни пришлось назад перематывать, а они получились вверх ногами.
НА ЗАВЕРШАЮЩЕМ ЭТАПЕ
Лодка, море, подводное положение, ночь.
Точнее – три часа ночи.
Заместитель командира тихо и незаметно проверяет несение вахты в корме.
Семидесятые сутки плаванья. Несение вахты на завершающем этапе необычайно важно, поэтому заместитель и проверяет, дабы не спали и вообще.
А чтобы эти негодяи, вахтенные, друг друга не предупреждали, он, как только войдет в отсек и проверит, так и берет их с собой и молча ведет всю ораву в соседний отсек – на несколько секунд отсеки остаются без присмотра, конечно, но зато налицо объективная картина. Причем, первым входит зам, за ним все остальные.
На пороге восьмого их встречает протяжное:
– Пара-аа-д... Равня-а-а-йсь! Смирна! К торжественному маршу!.. На одного линейного дистанции!.. Первая рота прямо!.. Остальные напря-а-аво!..
Изумлению зама нет конца. Он осторожно выглядывает из-за щита и видит: мичман Миша Кац, бывший рядовой московской роты почетного караула, держа аварийный лом на совершенно вытянутой руке, показывает вахте кормы, чтоб они все не уснули, строевые приемы на месте и в движении – сам командует, сам исполняет.
При виде зама, от неожиданности, Миша роняет лом – интереснейшее положение.
Тот в полете бьет зама по неразумной башке.
Зама, окровавленного, несли в амбулаторию всеми наличными силами – благо, что их было полно, потому как сам за собой народ привел.
ЧУДО
Витя Чудов имеет прозвище «Чудо», потому что периодически с ним что-то случается, а потом он все это рассказывает в кают-компании, чем ее и веселит.
– Е-мое! – говорит Витя утром.
– Что такое? – говорит ему на это кают-компания.
– Вчера плакал, как ребенок.
– Ну? – все приготовились.
– Решил дома помыться. А воды горячей нет, поэтому я наливаю полную выварку литров на двадцать, сую туда кипятильник на один киловатт и жду. Вода, вроде, нагрелась, я разделся, залез в ванну и ковшиком воду на себя лью. Даже намылил голову. Но потом второй ковшик оказывается холодней первого, а третий – холодней второго. Не нагрелась, черт! Решаю нагреть еще раз, для чего, как был голый, с намыленной головой и мокрый, беру кипятильник и вставляю его в розетку и... страшный удар по мозгам, отлетел, и вот я уже лежу на полу, все еще голый и мокрый и не могу пошевелиться. Лежу и плачу.
– А чего плакать-то?
– Потому что лежу и думаю: вот помру, как последний засранец, с голой жопой. Придут, найдут. Стыдно. Слезы от обиды по щекам так и текут. Еле очухался.
На следующий день.
– Е-мое! – опять Витя.
Кают-компания: «Ну?»
– Вчера сидел у себя в гальюне.
– Ну?
– Читал газетку, а после окончания процедуры, не поворачивая головы, потому что статья интересная попалась, правую руку за спину и вверх к висящей ручке бачка. А бачок старый, чугунный.
– Ну?
– Я в задумчивости резко ручку дергаю вниз, и вместе с шумом устремившейся сверху воды на меня летит крышка бачка – и по затылку.
Очнулся через час. Лежу на полу, половина туловища в коридоре, другая половина в гальюне, трусы на щиколотках, рядом чугунная крышка бачка.
Боль и счастливое ощущение от того, что все важные органы целы...
ЧЕСТЬ
Не знаю, что у нас творится с воинской честью.
То есть, то, что ее надо отдавать – для чего все и призваны – у меня, как раз, возражения не вызывает. Просто, когда дело доходит до того, что ее уже надо отдавать, то тут я начинаю думать: зачем это все, и почему это так у нас?