Расслабься, крошка!

Ланской Георгий Александрович

— Саш, вот ты странный, — разумно возразила она. — Их только что вытащили из подвала, напуганных и больных, и, заметь, к твоим делам не имеющих ни малейшего отношения. Естественно, Алина злится. Она едва не лишилась жизни, едва не потеряла мужа и ребенка! Ты погоди, дай ей успокоиться.

— А я что, не злюсь? — осведомился Боталов.

Рокси завозилась, а потом, вытянув длиннющие ноги, обхватила его ими, как наездница. Ноги были замечательными, их хотелось гладить и гладить, что он и сделал с удовольствием.

— Ты

тоже злишься. И переживаешь, я все вижу. Но поверь, сейчас ее лучше не трогать. Главное — как Егор все воспринимает.

— Да, — медленно произнес Боталов. — Это главное.

Хрупкое равновесие, так и не установившееся после звонка Егора из Парижа, казалось, рухнуло в одночасье.

Во время кратких встреч сын больше помалкивал, отделываясь односложными фразами. Впрочем, ему действительно было тяжело говорить. А Боталову было невыносимо слушать его надрывающий душу бесконечный кашель. Посидев у кровати с четверть часа, он с позором сбегал, втайне радуясь отсрочке казни…

То, что казнь неминуемо состоится, он практически не сомневался.

Оттягивать разговор тем не менее становилось сложнее.

Егор шел на поправку, врачи оптимистично обещали, что через пару недель его можно будет выписывать.

Работать он все равно не мог, поэтому собирался уехать на несколько месяцев в США, подальше от суеты и подмерзающей слякоти. Терзая аспарагус, Боталов думал, что сын бежит по другим причинам, одна из которых — нежелание общаться с отцом.

Дверь открылась.

Перестав общипывать цветок, Боталов оглянулся.

Медсестра тоже оторвалась от романа и с вялым интересом посмотрела на вошедшего, но тут же снова нырнула в переживания графини.

Егор медленно шел по коридору, следом на цыпочках крался охранник со значительным лицом.

— Привет, — буркнул сын. — Чего ты так рано?

Казнь, похоже, откладывалась.

Боталов выдохнул и поинтересовался:

— С процедур?

— Ага. Ходил, дышал.

— И как?

— Нормально, — ответил Егор. — Ноги-то у меня в порядке, но бегать пока рано.

— Рука болит?

— Естественно. Пойдем в палату, я прилечь хочу.

Егор выглядел утомленным, под глазами проявилась чернота, а отросшая щетина придавала ему неухоженный вид. Он осторожно уселся на кровать, потом лег, стараясь не сгибаться, но все равно скривился. Боталов отобрал у охранника пакет с фруктами и прочей снедью и уселся рядом.

— Чего один пришел? — спросил Егор странным, лишенным интонаций голосом.

— А с кем я должен был прийти?

— Ну, с Рокси, разумеется. Или с Димасом. Мне скучно.

Боталов вздохнул.

Рокси прозорливо предлагала поехать вместе с ним, убеждая, что после нескольких дней в больнице Егор будет рад любому посетителю, даже ей. Ее настойчивое желание попасть в палату подстегивалось желанием рассказать Егору, насколько активно она принимала участие в его освобождении.

Боталов

сопротивлялся, убеждая, что для подобных визитов «кровиночка» еще не окрепла, и вообще — надо подождать, пока его расшатанная похищением психика придет в норму.

И вот снова оказалось, что Рокси права: психика сына вполне в норме, и он даже не пытается убедить отца бросить певичку.

— Скучно — телевизор посмотри или книжку почитай, — сказал Боталов без особой уверенности.

— Надоело и смотреть, и читать.

Телевизор в палате был выключен. Боталов сам несколько дней бдительно следил за новостями, но о перестрелке в Софрино журналисты сообщили скупо. Ну стреляли, ну убили хозяина дома с пакостной репутацией и всю его команду! Понятно, что дело окажется типичным «глухарем» и никогда не будет раскрыто, разве что подвяжут на него безропотного бомжа с мутным взглядом, который даже рад будет оказаться в тюрьме, да еще зимой…

Егор, судя по всему, за новостями пытался следить, но к тому времени, когда он смог более-менее связно мыслить после наркоза и операции, новости превратились в нафталин.

Приносить газеты ему в больницу Боталов запретил всем под страхом увольнения.

Охрана докладывала: господин Черский настойчиво расспрашивал, что же с ним все-таки произошло, но внятного ответа так и не добился. Предупрежденная Алина держала рот на замке, как партизан.

Хоть в чем-то она была солидарна со свекром!

Несколько минут они оба молчали.

Потом Боталов начал неловко выкладывать из пакета пластиковые контейнеры, фрукты, сок и распихивать все это в и без того забитый холодильник.

Егор наблюдал за отцом с плохо скрываемой снисходительной усмешкой.

— Сейчас все вывалится, — сказал он.

— А?

— Бэ! На фига столько притащил? Тут кормят нормально, не муниципальная больничка же, тем более у меня все равно нет аппетита.

— Ну, мало ли… Когда человек выздоравливает, страшно есть хочется, мне рассказывали.

— А я выздоравливаю?

Странный разговор, подумал про себя Боталов, с усилием утрамбовывая еду в холодильник.

Странный и неприятный.

Он не отваживался повернуться к сыну лицом, чтобы не столкнуться с его невыносимым взглядом.

Как там пелось в этой дурацкой песне?

«Не спросить, как с белым сердцем жить»?

«Признайся сам себе, — шептал ядовитый внутренний голос, — сына ты очень любишь, несмотря на то, что не растил, не воспитывал, получил готовеньким в двадцать с лишним лет. И как ни строй из себя бездушного бизнесмена с ледяным комом в груди и калькулятором в голове, тебе больно, что сын тебя не любит. Подвернулась под руку певичка — и ты схватился за ее роскошный бюст, чтобы не остаться одному. Но ведь тебе мало ее страсти! Ты хочешь, чтобы тебя любили и одобряли. Этого всем хочется. И чтобы делал это близкий человек. А много у тебя близких?»