Расследование
Шрифт:
Но такие шутки были не единственным, омрачавшим его учёбу в столь привилегированном заведении: как мне поведала первая жена и как я уже раньше мог узнать из отдельных статей и выступлений, в это же время началось его излишнее увлечение двумя крайностями: вином и женщинами; если в школе он как-то ещё держался или его пока сдерживали в узких определённых заранее границах, то после началось усиленное приобщение и к тому, и к другому. Теперь он не был маленьким скованным мальчиком, заочно знающим пределы своих полномочий, и ранняя самостоятельная жизнь вела к излишней свободе и раскованности: он мог делать, что хотел, и родители первой жены не представляли для него абсолютно никакого авторитета, и даже с мнением самой жены он считался слишком мало.
Где-то в конце учёбы он впервые в жизни очутился в вытрезвителе, где впоследствии оказывался ещё неоднократно, но первое испытание оказалось самым сложным: никто ещё не знал его как великого актёра и не прощал непристойные выходки и ситуации: в очередной раз он оказался в тяжёлом положении, но почему-то получил быстрое прощение, и даже в личном деле неприятность оказалась опущена и забыта почти всеми, кроме старого приятеля, составившего ему тогда компанию: в одной из статей бывший собутыльник делился воспоминаниями об этом и некоторых других случаях. Сам он пострадал намного больше, и оказался даже исключён из учебного заведения, но вспоминал происшествие с юмором и без обиды: после он пошёл совершенно по другому пути,
Женщины были главной слабостью и хобби Р., и не удивительно выглядело то, что мне рассказывала его первая жена: ей ещё достался самый лёгкий и простой из всех отрезков жизни Р., другим же приходилось намного сложнее, ведь даже соседи были хорошо осведомлены, что если хозяин не пришёл в должное время домой, значит эту ночь он проведёт в чужой постели. Не всегда Р. вёл себя подобным образом: изредка в нём пробуждалось что-то вроде ответственности по отношению к семье, и тогда в течение нескольких недель он держал себя достаточно строго: не задерживаясь после спектаклей или репетиций – если только его не отлавливали старые друзья-собутыльники – он шёл понуро домой и устанавливал в квартире на некоторое время подобие матриархата: он сам ходил в магазин за покупками, наводил чистоту и порядок в углах, давно заросших пылью и паутиной, или даже стирал груды белья. Только одного не любил и никогда не делал Р. даже в самые спокойные периоды жизни: с пренебрежением он всегда относился к кухне и приготовлению еды, довольствуясь на худой конец чем-нибудь из холодильника. Ни одна из жён и любовниц так и не приучила его мыть посуду и хоть что-то себе самостоятельно готовить, объяснялось же всё, видимо, излишней неприхотливостью Р. и его готовностью есть хоть недоделанные полуфабрикаты. Странно выглядело такое со стороны, ведь наверняка несложно было научиться жарить мясо или рыбу, или готовить картошку, рис и макароны, но в данном вопросе он оставался непреклонным и оставлял всю работу очередной жене или любовнице, или вообще не касался и не заходил на кухню. К счастью для него любовницы и реже жёны шли сплошным косяком, и немало попадалось среди них хороших хозяек, так что обязательной и непременной язвы желудка Р. заработать не успел, а при такой работе и отношении к себе это выглядело настоящим чудом. Бывало и так, что о его здоровье пеклись сразу две женщины, и происходило настоящее соревнование – кто кого выживет: тогда Р. катался почти как сыр в масле, что бывало временами очень полезно и поучительно – но рано или поздно гаремный отрезок перетекал в обычную моногамию, пока он не натыкался на очередную излишне горячую поклонницу таланта. Поклонницы были его адом и спасением, от некоторых он не знал, как отделаться, ведь если они заполучали его на один раз, то думали, что он теперь принадлежит им навсегда или хотя бы на достаточно длительный срок, но сам он думал по-другому, и действовал в таких случаях достаточно решительно и жёстко. Длительные отвлечения не нравились ему самому и многим его коллегам и друзьям по работе, часть которых открыто завидовала его успехам: это могло сильно сказаться на качестве и продуктивности его работы, и даже режиссёр – старый друг и покровитель – советовал не слишком увлекаться и не переходить определённых границ. Но кто бы смог остановить великого безумца, великого не только на сцене, но и в некоторых других делах, не всегда нужных и полезных для общества? Логические аргументы не всегда годились и могли подойти для моего героя, но поразительная выносливость не покидала его и здесь тоже, и на сцене он никогда не выглядел утомлённым и измотанным, где бы не провёл предыдущую ночь, и даже больше того: на сцене он преображался, и дьявол, вселявшийся в его бренную оболочку, мог в одиночестве вытянуть из прорыва любое самое неудачное начинание. Человек, близко знавший его, так мог бы и подумать: откуда у этого почти истощённого и потрёпанного жизнью актёра берутся дополнительные, ничем не подкреплённые и не обусловленные силы и возможности, и в каком-нибудь отдалённом веке наверняка всплыл бы данный вопрос и Р. мог попасть в лапы инквизиции или иной соответствующей службы, но его счастье состояло ещё и в этом: он вовремя родился и не надо было доказывать свою непричастность к козням и каверзам главного врага человечества. Страшно было подумать, что такие же, как он – гениальные и потому немногочисленные – наверняка попадали на костёр или в лучшем случае на плаху, и скольким из них пришлось заплатить жизнью за приобщённость к высшему, которое невежественное и злобное окружение принимало за нечто иное – козни дьявола или прочей нечистой силы, и сколько же веры и надежды должны были иметь следующие, кто повторял тот же путь, сулящий только злые шипы и тернии, без всякой возможности выбраться из пёстрой клоаки к свету, где их ждут добро и справедливость.
Он, безусловно, принадлежал к таким людям, но по счастью, на дворе стояла другая эпоха, и людям его профессии можно было, наоборот, только позавидовать: в отличие от прошлых времён, явно недооценивавших комедиантов и лицедеев, новые времена превратили их в привилегированное сообщество, и совершенно понятным и обоснованным казалось, что лучшие среди них принадлежали теперь к элите. Возможно, Р. слишком явно пользовался положением, но таков уж был его характер, и не мне было осуждать его за многочисленные срывы и непристойности, иногда направленные даже против общественных устоев и основ. Я хорошо понимал, что развитие и прогресс идут благодаря таким крайностям и перегибам, когда что-то – сначала доведённое до гипертрофированных размеров – появляется сначала у немногих, а потом, разбавляясь и принимая нормальную форму и величину, сходит уже постепенно всё ниже и ниже по иерархической лестнице поступков и действий – и хорошо, когда здесь оказываются замешаны кумиры и герои вроде Р., потому что тогда процесс находит высокохудожественное воплощение. Это было ещё одним достижением Р., а сейчас я шёл как раз в то место, где он получил профессию и смог реализовать своё главное призвание: театральный институт находился недалеко от издательства, и я предпочёл пройтись пешком.
Было начало дня, но могла появиться мысль, что больше половины города не работает: по улицам шлялось такое количество людей, что приходилось лавировать и уступать дорогу слишком наглым и нахрапистым, или обгонять медленных и ленивых. Я хорошо знал адрес и примерное расположение института, и наверняка даже видел здание, не обращая на него раньше внимания: здесь были старинные и застроенные красивыми прочными домами улицы, где многие мечтали бы иметь квартиру, но слишком дорого стоило такое удовольствие и слишком многие стремились к этому. Даже мой шеф, главный редактор крупной газеты, не смог бы поселиться в этом месте, он только ворчал иногда, что кое-кто захапал себе слишком много, и другим не осталось ничего. Наверно, он был прав, а институт всю жизнь с самого основания располагался здесь, и его не смогли выкурить и согнать отсюда даже новые времена. Не исключено, что долгая осада всё-таки могла кончиться выселением, но пока он держался, существуя – почти как и всё остальное – непонятно как и за счёт чего: наверняка руководству делались разные предложения, и, возможно, приходилось
Когда я наконец нашёл улицу, то ожидал сначала, что смогу сразу определить нужное здание: однако ничего экзотического я так и не обнаружил; это была обычная улица с обычными трёх– и четырёхэтажными домами, и точный адрес пришлось искать уже по номерам. Институтом оказалось широкое трёхэтажное строение, у входной двери которого болталась вывеска; на вывеске мелкими буквами на чёрном фоне было выгравировано полное наименование, но только с близкого расстояния я смог разобрать их и понять, что это то самое заведение.
Внутри здание выглядело тоже вполне прилично: направо и налево длинной кишкой растягивался коридор, равномерно утыканный дверями, некоторые из которых иногда открывались и выпускали молодых в-основном людей: моего возраста и чуть моложе. Безусловно это были студенты, только непонятно было, почему они заняты такой суетой и чем обусловлено броуновское движение: если ещё продолжались занятия, что они делали в коридоре, а если всё давно кончилось, зачем они болтаются в институте. Конечно, они могли заниматься в творческих лабораториях или мастерских, что определялось спецификой заведения, но даже и такая работа могла выглядеть более спокойной и организованной, ведь нельзя же было утверждать, что в обстановке хаоса и беспорядка можно достичь высокого уровня мастерства? Такие вещи казались вполне логичными и целесообразными, а пока я хотел просто пройтись и посмотреть обстановку; сложно было определить, где в этом здании нужно искать следы пребывания Р.: может быть, всё-таки оставался кто-то, знавший его, или же следы Р. были рассеяны и растворены повсюду, и тогда почти невозможно было рассчитывать и надеяться на то, что я получу здесь что-нибудь существенное.
Сначала я двинулся направо; на дверях виднелись только цифры, а принадлежность и вид аудитории определить казалось абсолютно невозможно: для этого требовалось попасть внутрь, а я, конечно, не хотел мешать занятиям; меня просто могли попросить удалиться. Цифры висели трёхзначные и начинались с единицы, где-то за дверями стояла тишина, а где-то было шумно, разговаривали люди или звучала музыка. Я не сомневался, что в таком месте собраны лучшие силы страны: звёзды сцены и кино – зашедшие или действующие – безусловно должны были передавать здесь многолетний опыт и знания, наследие прошлых поколений и свои собственные достижения, сконцентрированные и просеянные долгой практикой и работой. Где-нибудь наверняка я смог бы наткнуться на великих комиков недавнего прошлого, высоких трагиков или крупных режиссёров и сценаристов, создававших весь творческий процесс и задававших ему направление и скорость, и наверняка кто-то из них мог помнить Р., с которым – как с коллегой по работе – общался в прошлом. Я очень надеялся на такие встречи, но пока что ничего подобного не проявлялось: те немногие, кого я встречал в коридоре, совершенно игнорировали меня и быстро выскакивали из одних помещений и проносились по коридорам или к выходу, или к лестнице в конце, или быстро забегали в соседние аудитории: похоже, это было обычным здесь явлением, одним из последствий творческого характера процесса. Студенты были почти все рослые и сильные, с мужественными или в крайнем случае красивыми лицами: казалось, что здесь находится агентство фотомоделей, тем более что и единственная студентка, проскочившая мимо меня к выходу, вполне подходила под эти критерии: высокая голубоглазая блондинка вполне могла бы изображать дорогую и малодоступную вешалку для модной и вычурной одежды «от кутюр», только непонятно было, что она здесь делает. Только один из всех не годился для общего правила, но там была уже другая крайность: низенький студент – я сначала подумал, что ребёнок – выбежал из одного кабинета и быстро – насколько было возможно – заскочил в соседний. Он один не был красивым и привлекательным, и даже больше того: пока он добирался до места назначения, я успел заметить, какая у него непропорционально большая голова и оттопыренные огромные уши, и неприятный наглый взгляд: вполне подходящая натура на роли шутов или злодеев.
Похоже было, что сейчас всё-таки продолжаются занятия: когда я дошёл до конца коридора, то обнаружил наконец помещение, на двери которого висел не только номер, но и табличка с названием: там находился спортивный зал. Но назначение я мог определить и без таблички: за дверью звенело несколько пар рапир или шпаг, кто-то бегал и бил мячом о пол и сразу несколько человек громко кричали. Надо думать, студенты занимались физической подготовкой, которая должна была, конечно, занимать важное место во всей подготовке будущих актёров и режиссёров. Вряд ли я мог как-то повлиять на ход занятия, и я решился наконец пролезть внутрь, чтобы своими глазами увидеть, как готовят будущую гордость и славу.
У входа никого не было, и я смог тихонько войти и прикрыть за собой дверь: зал оказался большим и почти огромным для такого здания, судя по высоте потолков он захватывал и второй этаж, и уж никак нельзя было подумать, что это всего-навсего тренировочный зал для спортсменов-дилетантов. Здесь находились две площадки – волейбольная и баскетбольная – состыкованные длинными концами, а поперёк вполне укладывалось неплохое футбольное поле, и почти так оно и было сделано: в ближнем ко мне конце у стены стояли маленькие ворота и несколько человек бегали за мячом, а в дальней стороне, отгороженной плотной спускающейся с потолка сеткой, находилось нечто более привлекательное и необычное. Я подобрался ближе и сел на скамейку у стены, наблюдая за уроком: на разложенных на земле дорожках фехтовали две пары студентов и пара студенток; преподаватель в синем костюме суетился рядом, иногда крича и давая советы, но, возможно, они не слишком реагировали на них, потому что преподаватель несколько раз подбегал совсем близко и останавливал бой. Что-то ему там не нравилось, хотя я не замечал чего-то слабого или неудачного; вполне возможно, что они отрабатывали специальные приёмы. В самом далёком от меня углу шло другое занятие: на гимнастическом ковре под присмотром другого преподавателя – женщины – работало несколько студенток. Они занимались силовыми упражнениями: стоя спиной друг к другу, они цеплялись локтями и по очереди поднимали и опускали друг друга, или вместе приседали на корточки, пока преподаватель не остановила их и не приказала взять по мячу. Можно было подумать, что сейчас начнётся что-то весёлое и простое, но получилось по-другому: мячи оказались какими-то слишком тяжёлыми – будто набитыми камнями или железом – и с большим трудом студентки пихали их вверх и потом ловили, а в конце снова разбились на пары и уже перекидывались здоровыми массивными булыжниками. Я думал, так будет продолжаться до конца занятия, но неожиданно всё остановилось: преподаватель фехтования отпустил своих подопечных и расстроил футбольный матч: четверо студентов были вызваны на дорожки вместо ушедших, и такому же вмешательству был подвергнут гимнастический сектор. Пару минут они менялись формой, надевая защитные куртки и маски, а потом освободившиеся пошли отдыхать. Но здесь, похоже, не теряли времени напрасно: девушек сразу заставили присоединиться к тем, кто занимался мячами, и только студенты получили послабление. Никто не наблюдал за ними специально, и футбол они выбрали, возможно, по собственной инициативе. Но, видимо, не все были любителями и поклонниками игры: только трое сразу присоединились к игрокам; один после короткого выяснения отношений ушёл в раздевалку. За ним послали: судя по всему, уговоры ничего не дали, и тогда я заметил направленный в мою сторону внимательный изучающий взгляд. Они недолго посовещались, и один из игроков подошёл ко мне.