Рассуждения
Шрифт:
Антония: Ну, ты и молодец!
Нанна: Завязывая новую дружбу, я была такой ласковой, что каждый, кто говорил со мною впервые, уходил, превознося меня до небес. И только потом, распробовав, понимал, что принял за манну — алоэ. Если вначале я старалась делать вид, что мне не по нраву дурные поступки, то потом я уже не скрывала, что не по нраву мне как раз добрые дела. Ведь для настоящей девки нет ничего приятнее, как устраивать скандалы, сбивать с толку, портить дружеские отношения, сеять ненависть, слушать ругань и натравливать людей друг на друга. При этом у меня не сходили с языка князья, император, турецкий султан, король. Я любила поговорить о нужде и богатстве, о миланском герцоге и о том, кто будет новым папой. Я уверяла всех, что звезды на небе точно такого же размера, что бронзовая шишка в храме святого Петра{130}, ничуть не больше, что Луна — это названная сестра Солнца, и, перескакивая с герцогов на герцогинь, говорила о них, как о полных ничтожествах, только что ноги о них не вытирала. В общем, я так перед ними чванилась, что куда там императрице! Я вела себя, как та, знаешь, что, расстелив у своих ног шелковые ковры, приказывала всем, кто приходил, опускаться перед ней на колени.
Антония: Ты имеешь в виду папессу?{131}
Нанна: Да говорят, она не так уж и важничала. К примеру, она никогда не выдумывала себе имен, как это любят делать девки. Одна из них уверяет, что она дочь герцога Валентино, другая — что кардинала Асканио{132}, а Мне-Мама-Не-Велит подписывается не иначе как «Лукреция Порция, римская патрицианка» и запечатывает
Антония: Паршивки!
Нанна: И знай: лучше швырнуть вещь в реку, чем подарить девке. Получив подарок, она уже не скрывает презрения к своему благодетелю, хотя до этого всячески перед ним заискивала. Единственное, что в них хорошо, — это верность своему ремеслу. Ну прямо что твои цыгане или индийские братья{133}! А еще — у девки на языке мед, а под языком — лед. Только что ты видела, как две из них буквально облизывали друг друга, но стоит им расстаться, как они несут друг про друга такое, что испугался бы даже Дезидерио со своими собутыльниками{134}, а ведь они, как известно, сумели напугать даже смерть, продолжая смеяться над нею в те минуты, когда их четвертовали и жгли на костре. В своем злоязычии девки не щадят никого; как бы ты их ни любил, сколько бы добра ни делал, все равно они над тобой посмеются. Девка готова посмеяться и над тем, кто считается ее фаворитом, и к которому она обращается не иначе как «ваша светлость» и «ваше сиятельство». Когда он уходит, уступая место другому гостю, его провожают поклонами и сладкими словами, но едва он спустится с лестницы, как в спину ему несутся насмешки, а уж когда выйдет за дверь, его начинают поносить, как последнего мерзавца, и настает черед нового гостя чувствовать себя любимчиком.
Антония: А почему они так себя ведут?
Нанна: Да потому что девка не была бы девкой, не будь она предательницей по духу и убеждению. Девка, которая лишена этого свойства, все равно что кухня без повара, еда без питья, лампа без масла, макароны без сыра.
Антония: Думаю, что те, кого они погубили, чувствуют большое утешение, видя девку, запряженную в телегу, как случилось, например, с той, про которую сложены следующие стихи:
О Мама-Не-Велит, о Лоренцина, О Лаура, Чечилья, Беатриче, Пусть сей позор послужит вам уроком!Я выучила эти стихи наизусть и думала, что их написал маэстро Андреа, а потом узнала, что их автор — это тот самый, от которого достается даже «великим мужам», он не щадит никого{135}. Вот так же не щадит меня моя болезнь, и мне ничего не остается, как терпеть, потому что ни от микстур, ни от мазей, ни от растираний нет никакого толку.
Нанна: Просто и не знаю, что тебе еще рассказать, хотя в запасе у меня много больше, чем я тебе поведала. Погоди, дай собраться с мыслями. У меня уже мозги набекрень, голова идет кругом, оттого что ты все время заставляешь меня перескакивать с пятого на десятое. Ну ладно, скажем так: появился однажды в Риме юноша двадцати двух лет, знатный и богатый, из купеческой семьи, лакомый кусочек для всякой девки, и я сразу же положила на него глаз. Я сделала вид, будто страстно в него влюбилась, и, чем больше я показывала, как я его люблю, тем выше он задирал нос. Что ни день, я пять, а то и шесть раз посылала к нему служанку, умоляя его удостоить меня визитом, и по городу быстро распространился слух, что я прямо-таки по нему сохну. «Смотрите, — говорили все, — девка-то втюрилась! И в кого! У него же молоко на губах не обсохло! Она просто с ума сходит, оттого что не может его удержать». Я на все это молчу, хотя в душе злюсь, и продолжаю делать вид, что не ем, не сплю — только о нем и думаю. Я говорила только о нем, беспрестанно его к себе приглашала, и в конце концов вокруг уже начали биться об заклад: умру ли я из-за его прекрасных глаз или просто тронусь умом. Юноша, которому уже перепало от меня несколько сладостных ночей и вечерних трапез, хвастался всем моим подарком — дешевеньким бирюзовым перстеньком. А я при всяком удобном случае ему говорила: «Если вам нужны деньги, ни у кого не одалживайтесь, берите у меня: все, что у меня есть, — ваше, потому что я и сама — ваша». Все показывали на него пальцем, когда он, распустив хвост, расхаживал по улице Банки. Как-то раз, когда он был у меня, в гости ко мне пожаловал один знатный господин. Закрыв юношу в своей туалетной, я вышла к посетителю. Он поднялся ко мне наверх, сел и, увидев простыни из тонкого батиста, сказал: «Кому же это предстоит лишить их девственности? Вашему Канимеду?» (Или Ганимеду, не помню точно.) «А кому же еще, — отвечаю я, — ведь я люблю его, прямо-таки обожаю, он мой бог, а я его раба и вечно буду рабой. А вас, всех остальных, я люблю только ради ваших денег». Можешь себе представить, как загордился юнец, когда все это услышал! Как только гость ушел, я его выпустила: он вышел из своего укрытия в рубахе, едва прикрывавшей зад, и в таком виде стал расхаживать по дому, поглядывая на меня и на слуг с видом хозяина. Но я уже подхожу к концу этой молитвы. Однажды, когда он хотел по своему обычаю завалить меня на сундук, я вырвалась и убежала, оставив его в самой охоте, а сама заперлась с другим. Не привыкший к таким шуткам, он схватил свой плащ, выругался и, бросив какую-то глупую угрозу, ушел, уверенный, что вскоре я его позову. Увидев же, что голубка не дает о себе знать, он разъяренный появился у моих дверей и услышал: «Синьора не одна». Его как палкой по голове ударили. В горле у него пересохло, на глазах выступили слезы, и он, понурившись, медленно побрел прочь от моего дома. Ноги у него дрожали, как у человека, только что оправившегося после болезни; я подглядывала за ним сквозь жалюзи и смеялась. Когда кто-то с ним поздоровался, он ответил, едва приподняв голову. Вечером он снова пришел, и я приказала его впустить. Он застал меня в веселой компании и, не дождавшись, чтобы ему предложили сесть, предложил себе это сам. Устроившись в углу и не участвуя в общем веселье, он так и просидел там, покуда все не разъехались. Когда мы остались одни, он сказал: «Так вот, значит, какова ваша любовь. Чего стоят ваши ласки, ваши клятвы?» А я ему отвечаю: «Знаешь, дружок, из-за тебя я и так стала притчей во языцех среди всех римских куртизанок. Люди смеются над моею простотой. Но больше всего мне не нравится, что мои любовники перестали давать мне деньги. „Зачем, — говорят они, — мы будем покупать масло, если на нем будут поджаривать хлеб для другого?“ Если ты хочешь снова видеть меня такой, какой я была, ты должен сделать одну вещь». Услышав это, он поднял голову, как подымает ее приговоренный к смерти при криках толпы «Отпустить его! Отпустить!» Он принялся уверять меня, что ради моей любви готов сделать все, даже невозможное, хоть блоху подковать, и умолял не томить и поскорее сказать, чего я от него хочу. Я сказала: «Я хочу новую шелковую постель, вместе со всеми украшениями, тканью и деревом для изголовья, она будет стоить около 199 дукатов. Мне надо, чтобы мои приятели увидели, что ты тратишь деньги, стараясь мне угодить. Но ты возьмешь все это в кредит, а когда настанет время платить, предоставь дело мне: я заставлю их раскошелиться». — «Это невозможно, — отвечает он. — Отец повсюду разослал письма, чтобы мне ничего не давали в кредит и что всякий, кто это сделает, сделает это на собственный страх и риск». Я поворачиваюсь к нему спиной и выгоняю его из дому. Спустя полтора часа посылаю за ним снова и говорю: «Поди к Соломону, он даст тебе денег под твою расписку». Он идет к Соломону и, услышав от него: «Без процентов я денег не даю», снова возвращается ко мне. Тогда я говорю: «Иди к такому-то, он даст тебе драгоценностей на оговоренную сумму, и жид у тебя их купит». Он уходит, находит того, с драгоценностями, обо всем договаривается, дает ему расписку сроком на два месяца, потом относит драгоценности Соломону, продает, а деньги приносит мне.
Антония: Что-то я не понимаю, что ты затеяла.
Нанна: Драгоценности были мои. Я отдала ростовщику деньги, которые принес мне мальчик, и получила их обратно. Прошла неделя, я послала за тем человеком, который дал моему дружку драгоценности под расписку, и сказала ему: «Сажай его в тюрьму, как подозреваемого
Антония: Я всегда считала себя пройдохой, но теперь, после твоих рассказов, чувствую себя дура дурой.
Нанна: Помню, приближалась пора карнавала, который всегда настоящее испытание, а порой даже бедствие для несчастных лошадей, для тех, кому нечего надеть, для бедных влюбленных. Был у меня поклонник, который вечно рвался сделать для меня больше, чем мог себе позволить, и я насела на него сразу же после Рождества, когда костюмированных на улице еще немного, но их число с каждым днем растет. Так бывает, когда начинают идти дыни: сегодня тебе на глаза попалось штук пять-шесть, завтра — десять-двенадцать, потом набирается на целую корзину, а потом их уже просто некуда девать. Одним словом, масок на улицах было еще совсем мало, когда мой самоуверенный хвастунишка без слов понял, чего я хочу, и сказал: «Вы, конечно, будете участвовать в маскараде?» А я отвечаю: «Где уж мне, я ведь домоседка, гляжу на мир из-за ставень, пусть идут на маскарад красавицы, у которых есть что надеть». Но тут он говорит: «Я хочу, чтобы в ближайшее воскресенье вы показались в модном маскарадном костюме». Я несколько мгновений молчу, а потом бросаюсь ему на шею. «Любовь моя, — восклицаю я, — как ты хочешь, чтобы я оделась?» — «Я хочу, — отвечает он, — чтобы вы были верхом и в роскошном платье. Коня я вам приведу от самого аббата, мне обещал его конюх». — «Именно о таком я и мечтала», — восклицаю я, и мы договариваемся, что он все доставит мне за неделю. Вызвав его к себе в понедельник, я говорю: «Первым делом ты должен справить мне пару чулок и штаны. Чтобы не входить в лишние расходы, пришли мне свои бархатные, я починю их и переделаю на себя. Чулки обойдутся тебе недорого, а один из твоих колетов, даже не из самых роскошных, будет мне как раз впору». Судя по тому, как он мялся и невнятно бормотал: «Ну да, конечно, хорошо», я поняла, что он уже раскаивается в том, что сам подал мне мысль о маскараде. «Я вижу, — сказала я, — что все это тебе не по душе. Оставим нашу затею, я не буду участвовать в маскараде». Я уже пошла было к себе, но он меня остановил. «Хорошего же вы обо мне мнения», — сказал он и тут же послал слугу за своими вещами, а заодно и за портным, который быстро все на меня подогнал. В тот же день купили ткань для чулок, скроили их, сшили и доставили мне через два дня. Помогая мне их натягивать, он приговаривал: «Ну прямо как влитые». А я, одевшись мальчиком и позволив ему обойтись со мною, как с мальчиком, говорю сразу же после этого: «Сказав „а“, надо говорить „бэ“; я хотела бы еще пару бархатных туфель». Так как денег у него уже не было, пришлось ему снять с пальца кольцо и отдать его за бархат. Отослав кольцо сапожнику, у которого была моя мерка, я получила туфли в одно мгновенье. После этого я выцыганила у него рубашку с его плеча, всю расшитую золотом и шелком. Теперь не хватало только шляпы, и я сказала: «Дай мне свою, а кокарду я достану сама». А он уже вовсю разошелся, представив себе, как все вокруг станут говорить о том, что это он меня разодел, и с легкостью отдал мне свою шляпу, а себе оставил старую, которую собирался подарить слуге. Наступил вечер накануне того дня, когда я должна была показаться во всей красе, и всякий, увидевший, как хлопочет вокруг меня мой любовник, подумал бы: «Не иначе как мы на Кампидольо и присутствуем на облачении сенатора». В пять ночи [11] я послала его купить мне перо для шляпы, потом он ушел за маской, а так как она оказалась не моденской, я послала его снова, чтобы он принес именно моденскую, а после этого он еще сбегал за дюжиной шнурков.
11
То есть в одиннадцать часов вечера.
Антония: Ты могла попросить его купить все за один раз.
Нанна: Могла, но не захотела.
Антония: Почему?
Нанна: Я хотела быть синьорой не только по имени, мне нравилось командовать и распоряжаться.
Антония: А он хоть переспал с тобой накануне праздника?
Нанна: Всего разочек, после долгих уговоров. «Вот завтра, — сказала я, — хоть двадцать раз, если десяти тебе покажется мало». Наступило утро, и еще не взошло солнце, как я подняла его с постели. «Отправляйся за лошадью, — сказала я, — я хочу выехать сразу же после завтрака». Он встал, оделся и ушел. Найдя главного конюха, он, стараясь подольститься, сказал ему самым подобострастным тоном: «Вот и я». Конюх же на это — никакого внимания, ни да, ни нет. «Вы что же, погубить меня хотите?» — спрашивает мой приятель. «Нет, что вы, — отвечает конюх, — но аббат, мой хозяин, прямо-таки обожает эту лошадь, а я, зная нрав девок, которым даже на Бога наплевать, не то что на бедное животное, боюсь, что она загубит мне коня. Вот это и будет настоящая погибель, не чета вашей». Но мой кавалер так его молил и упрашивал, что конюх в конце концов сказал: «Ну хорошо, я не могу вам отказать, присылайте за лошадью, вам ее дадут». Конюх передал свое распоряжение тому, кто ходил за лошадью, и любовник послал ко мне своего слугу, чтобы сообщить, что все в порядке. Тот же, рассказывая мне о том, как было дело, хохотал вместе со мною.
Антония: Ужасный народ эти слуги, все как один предатели.
Нанна: Это ты права. Настал час завтрака, мы сели за стол вместе с приятелем, и едва он проглотил пару кусков, как я говорю: «Накорми слугу и посылай его за лошадью». Он послушался; слугу накормили и отослали. Но когда я уже думала, что вот-вот увижу его вместе с лошадью, как он появляется без нее и, поднявшись наверх, говорит: «Мне ее не дали. Главный конюх хочет сначала вам что-то сказать». Бедный парень не успел договорить, как ему запустили тарелкой в лицо.
Антония: И за что же ему так досталось от хозяина?
Нанна: А за то, что он должен был отозвать его в сторону и все сказать на ухо, чтобы я не слышала. Но я уже услышала и говорю: «Хорошенькое дело, нечего сказать. Видно, это мне за то, что взамен маски, которой одарила меня моя гулящая мать, я хотела обзавестись другой, покрасивее. Так я и знала, что этим кончится. Но все, больше ты меня не надуешь. Дура я была, что тебе поверила. Мне не лошади жаль, мне обидно, что надо мной посмеялись». Он клянется, что лошадь приведут, но я не слушаю, поворачиваюсь к нему спиной и говорю: «Оставь меня в покое». Тогда он схватил плащ, полетел на конюшню, кланялся там каждому прислужнику, добрался до главного конюха и устроил ему такой скандал, что добился своего: злополучную лошадь ему дали. Я тем временем каждую минуту высовывалась в окно, надеясь ее увидеть. Но сначала прибежал его слуга, весь взмыленный, с плащом через плечо. «Госпожа, — сказал он, — с минуты на минуту лошадь будет здесь». И едва он это сказал, как я увидела человека, который вел лошадь в поводу и на чем свет ее проклинал, потому что она всю дорогу брыкалась. Когда он подошел к моим дверям, я высунулась в окошко, чтобы все видели, кому привели лошадь. К моей радости, вокруг нее тут же собралась толпа мальчишек, которые всем и каждому объясняли: «Синьора из этого дома собирается на маскарад». Вслед за лошадью, радостный и запыхавшийся, прибыл мой возлюбленный. Одарив своего дружка поцелуем, я спрашиваю, где же бархатный плащ, который слуга должен был принести накануне. Плаща нет, потому что этот пьяница про него позабыл. Если б я не удержала хозяина, от слуги мокрого места не осталось бы. Но тут он бегом бросился за плащом, принес и накинул его мне на плечи. Натягивая чулки, я заметила, что у моего кавалера очень миленькие подвязки; всего одно слово — и они перешли ко мне, а ему достались мои, не слишком красивые. Покончив с одеванием (на это ушло столько времени, что иной успел бы нажить состояние), меня с шутками и прибаутками взгромоздили на лошадь; оседлал свою клячу и мой возлюбленный, и мы вместе двинулись в путь. Он держал меня за руку, желая, чтобы весь Рим видел, в каком он фаворе. Вот так вдвоем мы добрались до того места, где продаются крашеные яйца, в которые налита розовая вода. Приказав рассыльному скупить у одного из продавцов весь его товар, я в один миг, никто и охнуть не успел, разбросала все яйца по сторонам, а мой кавалер отдал в уплату за них цепь, красовавшуюся у него на груди. Потом я снова взяла его за руку и не отпускала, покуда на нашем пути не оказалась целая толпа в масках и без масок. Я смешалась с этой толпой и его оставила с носом. Это случилось не то в Борго, не то на улице Банки, где всегда особенно грязно, но я, не думая ни о лошади, ни о плаще, пустилась вскачь. Раза четыре или пять за этот день я встречала своего приятеля, но не обращала на него никакого внимания, словно это был совершенно незнакомый человек. Он же выглядел, как мокрая курица, и тщетно старался догнать меня на своей кляче. Была уже ночь, и я в компании других девок и их хахалей распевала во весь голос: