Рассвет
Шрифт:
– Да пребудет с тобой Божья сила, чтобы защитить тебя, мое дитя, лишенное матери, пусть ангелы небесные будут охранять тебя, и да обрушится проклятие и гнев Всемогущего на голову того, кто захочет навлечь на тебя зло…
Хильда помолчала, а затем обратилась к мужу:
– Филип, ты слышал мои слова; твоим заботам я поручаю наше дитя, я вижу, что ты никогда не предашь мое доверие к тебе.
Затем, повернувшись к Пиготт, она произнесла совсем слабым голосом:
– Спасибо за вашу доброту ко мне. У вас хорошее лицо; если можете, останьтесь с моей дочерью и подарите ей свою любовь и заботу. А теперь, да помилует Бог мою душу!
Затем наступило минутное молчание, нарушенное только сдавленными рыданиями тех, кто стоял вокруг, пока луч восходящего солнца не пробился сквозь серый туман утра и, коснувшись голов матери и ребенка, осветил их, заливая золотом. Он исчез так же
Смерть была очень нежна с ней.
Глава XIII
Идем со мной, мой читатель: если день твой скучен, и ты склонен к морализаторству – а есть и менее полезные занятия – то взгляни на свой деревенский церковный двор. Что ты увидишь перед собой? Небольшой участок земли на фоне старинной церкви из серого камня, несколько более или менее ветхих надгробий и множество небольших холмиков, заросших травой. Однако если у тебя есть воображение – ты увидишь много больше.
Во-первых, благодаря инстинктивному эгоизму человеческой природы, ты узнаешь свое будущее жилье; возможно, взгляд твой отметит то самое место, где предстоит лежать телу, которое ты так любил – лежать в любую погоду и время года, в течение бесконечно медленно тянущихся веков, до самого скончания времен. Хорошо, что ты думаешь об этом – пусть даже мысли эти вызывают у тебя трепет. Английский церковный дворик играет ту же роль, что египетская мумия на веселом празднике, или раб у подножия колесницы римского завоевателя – он смеется над твоей жизненной энергией и шепчет тебе о том, что всякой красоте и силе настает конец…
Вероятно, нам действительно нужно такое напоминание. Но если однажды, отдав дань уважения неминуемому, мы станем размышлять, нам может прийти в голову, что раскинувшаяся перед нами картина в некотором роде является аллегорией всех чаяний и надежд человечества. Она знаменует собою реализацию этих надежд: здесь венец человеческих амбиций, здесь и могила человеческих ошибок. Здесь место упокоения человека – но здесь и место рождения ангела и демона. Это то наследство, которое человеку не дано растратить и которое он не станет вымогать; и, наконец, это единственное место отдыха для бессонной и усталой Смерти.
Сюда и принесли Хильду и старого сквайра, чтобы похоронить их бок о бок с гробницей йомена Каресфута, чьим причудливым желанием было упокоиться в камне; свежие могильные холмы усыпали примулами и ветвями цветущего терновника – и оставили мертвых спать холодным и вечным сном. Простимся с ними и мы – они ушли туда, куда нам пока дорога заказана. Жестокий старик и гордая красавица – покойтесь с миром, и мир станет частью вас обоих…
Но вернемся к живым.
Известия о внезапной кончине старого мистера Каресфута, об открывшемся тайном браке Филипа, о смерти его жены, об условиях завещания старого сквайра, согласно которым – поскольку Хильда умерла, родив не сына, а дочь – все унаследовал Джордж Каресфут, не имевший теперь права передавать даже часть наследства Филипу или его детям; о внезапном отъезде мисс Ли и о многих других событиях, часть из которых была выдумана, а часть – совершенно правдива; короче говоря, известия о событиях, стремительно последовавших за грандиозным званым обедом, на котором было сделано некое заявление, сильно взбудоражили всю округу. Когда все более или менее успокоилось, выяснилось, что все эти события оставили неистребимый шлейф общественного негодования и презрения, направленных против Филипа Каресфута и усиленных тем обстоятельством, что Филип отныне не был богатым человеком. Люди вообще очень редко выражают презрение или негодование по отношению к богатому соседу, что бы он ни сотворил. Они хранят свою добродетель для тех, кто беден или несчастлив в браке. Впрочем, для Филипа в любом случае не было найдено ни оправдания, ни прощения: он утратил и репутацию, и деньги, а потому его следовало извергнуть из общества – так оно и произошло.
Cвет угас
Что касается самого Филипа, то он, к счастью, пока не знал о добродетельных намерениях друзей и соседей, так любивших его еще неделю назад. У него и без того хватало забот – ибо он не лгал Марии Ли, когда говорил ей, что совершенно раздавлен и сокрушен ужасными ударами, обрушившимися на него; ударами, которые отняли у него все, ради чего он жил, не дав взамен ничего, кроме младенца, который не мог унаследовать ни пенса, а потому был для Филипа исключительно обузой.
Кто там сказал: «В конце концов, пусть плохой человек даже прилагает все усилия, чтобы подавить ее, человеческая душа – это ужасное, зловещее, единственное имущество плохого человека»? За время, прошедшее между смертями и похоронами отца и жены, Филип в полной мере познал правдивость этого утверждения.
Даже занимаясь делами, он ни на час не мог освободиться от воспоминаний о смерти своего отца; всякий раз, когда он закрывал глаза, его смятенный разум постоянно возрождал всю страшную сцену со странной отчетливостью: мрачная комната, искаженное лицо умирающего, алые отблески огня на стенах – все это навеки запечатлелось в его памяти. Филип все отчетливее осознавал тот факт, что даже если он проживет достаточно долго, чтобы похоронить события того страшного часа под обломками многих лет, этого промежутка времени все равно будет недостаточно, чтобы пришло спасительное забвение… и эта мысль делала его совершенно беспомощным. Кроме того, он был достаточно религиозен, чтобы беспокоиться относительно своей дальнейшей судьбы, и обладал воображением, которое постоянно твердило ему о том ужасном дне, когда он и его мертвый отец встретятся, чтобы свести последние счеты. Филип все чаще просыпался по ночам в холодном поту, воображая, что этот неизбежный миг уже наступил. Суеверие также вносило свою лепту, и он дрожал в ознобе, слыша причудливую поступь призрачных ног, а кровь его леденела в жилах, когда он прислушивался к голосам, которых никто более расслышать не мог.
Что хуже всего – то, что было сделано и не могло быть изменено, было сделано зря. Все его муки можно было бы перетерпеть, не будь они совершенно напрасны и бессмысленны. Он продал душу Злу за определенную цену, но цена эта так и не была уплачена.
Филип размышлял обо всем этом часами, пока не почувствовал, что близок к безумию. Иногда ему удавалось усилием воли оторвать свой ум от страшного предмета размышлений – но тогда его место мгновенно занимал другой призрак, горделивый и статный, с укоризненным взглядом, и тогда Филип снова понимал, что лишь смерть способна стать искуплением этой вины. Из тех, кого он обидел, в живых осталась лишь Мария Ли, но она покинула его, подарив на прощанье чувство горечи, что была сильнее и страшнее гнева. Поистине, Филип Каресфут пребывал на самом дне меланхолии. Он где-то читал, что самое страшное возмездие за грех – смерть, но его теперешние чувства были страшнее смерти. Его злодеяние не принесло плодов. Ловушка, в которую он загнал своего отца, обернулась против него самого, и Филип чувствовал себя раздавленным и разрушенным человеком.
Здесь проявилась любопытная особенность его характера: нагромождение бедствий, крушение надежд, внезапные смерти никоим образом не привели его к покаянию перед Создателем, чьи заповеди он попрал. Преступления, которые он совершил, особенно те, что не увенчались успехом, печали, обрушившиеся на него – всего этого было бы достаточно, чтобы довести девять десятых обычных людей, по крайней мере, до искренней молитвы. Ибо, вообще говоря, нерелигиозность, или, скорее, забвение Бога – это растение, не имеющие сильных корней в сердце человеческом, поскольку каждый из нас обладает знанием о некой высшей Силе, составляющей основу нашей души, Силе, к которой мы с радостью и надеждой прибегаем, когда грозы бедствий и несчастий угрожают самому нашему существованию.
С Филипом все было иначе. Он никогда не задумывался о покаянии. Не в его природе было преклонять колени и молить: «Господи, я согрешил, возьми от меня бремя мое!» Он, на самом деле, не столько сожалел о прошлом, сколько боялся будущего. Не стыд за неправедные поступки сломил его дух – а всего лишь естественная печаль из-за потери единственного существа, которое он когда-либо глубоко любил, огорчение, вызванное позором его положения и разбитыми надеждами, да суеверные страхи.
Потрясение случилось – и прошло: он согрешил против своего Отца на небесах и своего отца на земле, но не скорбел о своем грехе; его жена ушла от него, призывая его своими умирающими устами к покаянию, но он не смягчился; стыд и потери обрушились на него, но он не обратился к Богу. Однако гордыня его была сломлена, и всё, что ему осталось – было зло в его душе; потоп, подхвативший его, очистил не добро от зла, а зло от добра, лишив его, впрочем, и мужества. Теперь, если ему суждено было согрешить еще раз, он совершил бы уже не тот мерзкий, но отчаянный и смелый поступок, который, вызывая ужас, вызывает и нечто вроде уважения, но, скорее, низкое и грязное преступление, мелкое и коварное беззаконие, вызывающее лишь отвращение.