Рассвет
Шрифт:
– Спокойно, – тихо сказал он. – Я не делаю тебе ничего плохого.
Мое сердце гулко билось. Я прижала ладонь к своей груди и сделала глубокий вдох.
– С тобой все в порядке?
Я кивнула.
– Ты что, никогда раньше не позволяла мальчикам дотрагиваться до своего тела? – спросил он. Когда я покачала головой, он скептически бросил: – В самом деле?
– Честно, нет.
– Что ж, значит, ты многое пропустила, – он снова склонился ко мне. – Тут нечего бояться, – настаивал он, снова поднося свою руку к моей талии. – Но, по крайней мере, ты так целовалась раньше? – спросил он. Его пальцы скользнули к моему бедру. Я покачала головой. – В самом деле? – Он поднес руку к самой моей груди. – Расслабься. Ты же не хочешь быть единственной девочкой твоего возраста в «Эмерсон Пибоди», которую никогда не целовали и не трогали так, верно? Я сделаю это медленно, о'кей? – сказал он, открыто приближаясь к моей груди.
Я сделала глубокий вдох и закрыла глаза. Он снова прижался к моим губам своими губами.
– Вот так. Спокойнее, – говорил он. – Спокойнее.
Филип расстегнул мою блузку. Я почувствовала, как она распахнулась, а затем ощутила его пальцы на своей коже, заползающие, словно большой паук, мне в лифчик. Когда его пальцы отыскали мой сосок, я почувствовала такой наплыв возбуждения, что у меня перехватило дыхание.
– Нет, – сказала я, снова откинувшись назад. Мое сердце билось так громко, что я была уверена, он слышит это. – Я… нам лучше вернуться обратно. Я должна помочь маме с ужином.
– Что? Помочь твоей маме готовить ужин? Ты шутишь. Мы только приехали сюда.
Он уставился на меня.
– У тебя нет какого-нибудь другого дружка?
– О, нет! – воскликнула я. Он засмеялся и провел пальцами по моей ключице. Я почувствовала его горячее дыхание на своей щеке. – Ты приедешь сюда как-нибудь со мной ночью?
– Да, – сказала я в отчаянье. Он был таким красивым, и, несмотря на мои страхи, его прикосновения заставляли мое тело трепетать, словно его касались бабочки.
– О'кей, тогда на этот раз я позволю тебе выскользнуть из моих рук, – засмеялся он. – Ты и в самом деле ловкая, ты это знаешь. – Он наклонился и поцеловал меня. Потом опустил глаза на мою раскрытую блузку. Я быстро застегнула пуговицы.
– На самом деле, я рад, что ты такая застенчивая, Дон.
– Правда? – Я подумала, что он возненавидит меня, потому что я была не такая искушенная, как большинство девочек, которых он знал в «Эмерсон Пибоди».
– Конечно. Так много девочек знают все об этом в наши дни. В них уже нет ничего свежего, или честного. Не то, что ты. Я хочу быть тем человеком, который научит тебя этим вещам, сделает так, что ты ощутишь такое, чего не ощущала никогда раньше. Ты мне позволишь, да? – уговаривал он меня своими нежными синими глазами.
– Да, – сказала я. Я хотела научиться новым вещам и быть такой же, как взрослые и опытные девочки, которых он знал в «Эмерсон Пибоди».
– Хорошо. А теперь, не заводи никаких других мальчиков за моей спиной, – добавил он.
– Что? И не собираюсь.
Он засмеялся и взялся за руль.
– Ты определенно совсем другая, Дон. Что-то очень хорошее.
Я указала ему направление к моему дому и до конца застегнула свою блузку.
– Наша часть города не очень красивая, – я решила подготовить его. – Но мы будем там жить только до тех пор, пока папа не подыщет что-то получше.
– Что ж, – сказал он, разглядывая дома, – я надеюсь, что для твоего блага это не продлится слишком долго. У вас нет здесь никаких родственников?
– Нет. Вся наша семья живет в Джорджии, на фермах, – ответила я. – Но мы их давно не видели, потому что очень много разъезжаем.
– Я тоже ездил туда-сюда, но летом, когда большинство других ребят отправляется в Европу или в другие части страны, я должен оставаться в «Катлер'з Коув» и помогать в нашем отеле, – он огорченно фыркнул. Потом повернулся ко мне.
– Ожидается, что в один прекрасный день именно я возьму дело в свои руки и стану управлять отелем.
– Как чудесно, Филип.
Он пожал плечами.
– Отель принадлежит нашей семье уже поколения. Сначала это была всего лишь маленькая гостиница, куда с разных мест приезжали китобои и рыбаки. Мы собрали картины и всякие античные вещи в отеле, вещи, которые принадлежали моему прапрадеду. Теперь наша семья одна из самых важных в городе, отцы-основатели.
– Должно быть, это чудесно, обладать таким семейным наследием, – заметила я. Он уловил нотку горечи в моем голосе.
– А кто были твои предки? Что я могла рассказать ему?
Что я не видела моих дедушек и бабушек и вообще не представляла, какие они? И как объяснить, что никогда не видела и не знала, и даже не слышала, о моих кузенах, дядюшках или тетушках?
– Они были… фермерами. Когда-то мы имели большую ферму с коровами и курами и много-много акров земли. – Я отвернулась к окошку. – Я помню, как маленькой девочкой ехала на телеге с сеном, сидя впереди со своим дедушкой, который одной рукой держал меня, а другой поводья. Джимми лежал на сене и глядел в небо. Мой дедушка курил трубку из кукурузной кочерыжки и играл на губной гармошке.
– Вот откуда твой музыкальный талант.
– Да. – Я продолжала плести кружева фантазии, почти забыв, что мои слова звучат теперь фальшиво, какими они и являются. – Дедушка знал все старинные песни и напевал их мне, пока мы ехали на телеге, и вечером тоже, на крылечке нашего большого фермерского дома, когда он убаюкивал меня и курил, а моя бабушка вышивала. Куры бродили по двору перед домом, и иногда я пыталась поймать одну, но они слишком быстро бегали. Я до сих пор слышу, как мой дедушка смеялся надо мной.
– А я не слишком многое помню о моем дедушке и никогда не был очень близок со своей бабушкой. Жизнь в Катлер'з Коув более официальна, – объяснил он.
– Здесь поверни, – показала я, уже сожалея о своей лжи.
– Ты первая девочка, которую я отвожу домой.
– Правда? Филип Катлер, это в самом деле правда?
– Могу перекреститься. Не забывай, я только что получил лицензию. Кроме того, Дон, я не могу лгать тебе. Почему-то это тоже самое, что лгать самому себе.
Он протянул руку и потрепал меня по щеке так нежно, что я едва ощутила прикосновение его пальцев. Мое сердце провалилось куда-то. Сейчас он был такой задумчивый, такой искренний, а я наплела все эти истории о моей воображаемой семье, истории, которые заставили его опечалиться о его собственной жизни, жизни, которая была в тысячу раз чудеснее моей.