Ратоборцы
Шрифт:
— Сказывай, мерзавец, чем ты поил княгиню?
Лицо колдуна дрогнуло.
«Эх, — подумал он, рухнув перед князем на колени, — спустил бы я тебе ножик в брюхо! Жалко, засапожник в хомуте остался: врасплох меня захватили!»
— Прости, князь, прости! Поил… не из своих только рук… а и одним добрым поил…
— Чем?
— А ничем, ну, просто, ничем… так — корешишко давал от гнетишныя скорби…
— Где оно у тебя, это зелье?
— А все изошло, истратил.
— Прикажу людей послать — обыск сделать!
— Ох, запамятовал, княже, я, окаянный: вот, завалялся один корешишко за пазухой.
Колдун достал из-за пазухи красный узелок с корнем.
Невский швырнул узелок на стол и продолжал допрос Чегодаша:
— От какой же ты болезни поил княгиню?
— От гнетишныя скорби… ну, от тоски, словом.
— Откуда тебе про то было ведомо?
— А от госпожи попадьи.
— А что же она тебе говорила?
— А, дескать, тоскует шибко княгиня… Утром, говорит, подушка от слез не успевает просохнуть…
Невский нахмурился.
— А что ты еще вытворял?
— А доброе слово шептал над тем над питьем: во здравие, во исцеленье…
— Скажи.
Колдун развел руками.
— А ведь воды нет, над чем шептать…
Невский поискал взглядом. Друза самородного хрусталя, которым он прижимал при чтении концы пергаментных свитков, попалась ему на глаза. Он взял хрусталь и всунул в руку Чегодаша.
— Вот пускай вода тебе будет. А если дознаюсь, что хоть одно слово утаил, землю будешь глодать вместе с червями земными!..
— Что ты, князь, что ты? Да пускай век свой трястись мне, как осинову листу!..
— Ну! — поторопил его Александр.
Егор Чегодаш, враз приосанясь, подобно коннику, которого спешили, заставили пройти версты, а потом сызнова пустили на коня, принялся шептать заговор над друзою хрусталя, словно бы и впрямь над чашкой с водою.
«А ночью ведь его страшновато слушать!» — подумалось Александру.
Колдун забылся. Он как бы выступил душою за эти каменные стены княжой палаты, он как бы не существовал здесь. Глаза горели, сивая борода грозно сотрясалась, голос то становился похож на некое угрожающее кому-то пенье, то переходил в свистящий шепот.
Александр хмуро слушал его.
— …От черного волоса, от темного волоса, от белого волоса, от русого волоса, от всякого нечистого взгляду!.. — гудел в низких сводах комнаты голос колдуна.
Обезопасив доверившегося ему человека от порчи, от сглаза, колдун перешел к расправе над наносной тоской, застращивая ее и изгоняя. Он двигался, шаг за шагом, прямо на стену, наступая и крича на Тоску. И Александру казалось, что и впрямь некое проклятое богом существо — Тоска — кинется сейчас от этого высокого мужика в черном азяме и, окровавленная, станет биться о камни стен, о решетку оконницы, ища выхода и спасенья от истязующего ее и настигающего слова!..
— …Кидма кидалась Тоска от востока до запада, от реки до моря, от дороги до перепутья, от села до погоста, — нигде Тоску не укрыли! Кинулась Тоска на остров на Буян, на море на окиян, под дуб мокрецкой… Заговариваю я, раб… — Тут колдун на мгновенье запнулся, как бы выпиная какое-то слово, ему неприятное, но вскоре же и продолжал: — …раб Егорий, свою ненаглядную детушку Аглаю… Даниловну от наносной тоски по сей день, по сей миг!.. Слово мое никто не превозможет ни воздухом, ни аэром!.. [38] Кто камень Алатырь изгложет, тот мой заговор переможет!..
38
воздухом (лат.)
Колдун окончил. Он стоял, тяжело переводя дух. На лбу у него блестели капли пота.
Мало-помалу выражение власти и требовательного упорства сошло с лица Чегодаша, он снова стоял перед князем, покорно ждя уготованной ему участи.
— А более ты ничего не говорил? — насмешливо спросил Невский, глядя на колдуна.
И в первый раз за всю свою жизнь, с тех пор как покойный родитель перед смертью научил его волхвованью и сбрызгиванию и передал ему, под страшною клятвою, слово, Чегодаш побожился.
— Ладно. Придется на сей раз поверить. В чужое сердце окна нет, — сказал сурово Александр.
Чегодаш кинулся перед ним на колени. Стукнувшись лбом об пол, он воздел обе руки перед Александром:
— Княже, прости!.. Закаиваюсь волхвовать!
Суровая усмешка тронула уста Невского.
— Ладно, — сказал он, — отпускаю.
Вне себя от счастья, Чегодаш на карачках, пятясь задом и время от времени стукаясь лбом об пол, выполз из комнаты.
…В тот же вечер он пировал, на радостях, вдвоем со старинным дружком своим, Акиндином Чернобаем, мостовщиком. Бутыль доброго вина стояла перед закадычными дружками. Рядом — тарелка с ломтями черного хлеба, блюдо с балыком и другое — с солеными груздями.
Прислуживала хозяйка Чегодаша, унылая, замордованная мужем, недоброго взгляда женщина.
Чегодаш хвастался. Акиндин Чернобай, время от времени похохатывая и подливая самогонное винцо, внимал приятелю.
— Ну што они со мной могут, хотя и князья? — восклицал Чегодаш. — Я его, Олександра, вокруг перста обвел!.. Нет, молод ты еще против Егория Чегодаша, хотя ты и Невской!.. Слышь ты, — говорил он, тыча перстом в толстое чрево Акиндина, — ну, схватили они меня, заковали в железо, привели к ему… Глядит он на меня… А я и пошевельнуться не могу: руки скованы, ноги скованы… ведь колодку набили на ноги, окаянные… Ну, наверно, думает про себя князь-от: «Теперь он — мой!» А я от него… как вода промеж пальцев протек!..
— Да как же это ты, кум? А? — спросил Чернобай. — От этакого зверя уйти?..
— Ха!.. — бахвалясь, произнес Чегодаш. — Да ему ли со мной тягаться, Олександру! Есть у меня… — начал было он, приглушая голос, но тотчас же и спохватился и даже отодвинулся от Черновая. — Ох нет, помолчу лучше: неравно пронесешь в чужие уши!..
Купец обиделся.
— Ну что ты, кум, что ты! — восклицал он. — Во мне — как во гробе!..
И несколько раз начинал и всякий раз сдерживал Чегодаш готовое сорваться с языка тайное свое признанье.