Рай в шалаше
Шрифт:
...Костя слушал ее внимательно, не улыбаясь, пытаясь понять, к чему Таня клонит, хотя, казалось бы, пора ему было и улыбнуться, и перебить ее или, во всяком случае, по извечной своей привычке, — поправить, он конечно же больше Тани знал и о рыцарях, и о трубадурах и труверах, он должен был бы дополнить Танины слова чем-нибудь вроде «а ты знаешь, Танечка, кстати, когда рыцарь Ромуальд Прованский собрался в крестовый поход такой-то, ну ты знаешь, тот, что окончился в Палестине тем-то, там еще их предводитель, ну тот самый, третий сын Людовика Святого, женился на византийской царевне, ну помнишь, была еще шумная история с похищением, и ветер подул не в ту сторону, но все кончилось благополучно; правда,
Костя свято и благоговейно любил факты, одни тянули за собой вослед другие, обычно он не мог себя остановить. Его необъятная эрудиция, накопленная долгими годами детства, проведенного в недомоганиях и болезнях, среди редких, малочитаемых книг, среди редких, маловстречаемых в обычной жизни людей, его тренированная память, требующая постоянного воспроизведения информации, освежения ее, казалось, существовали уже помимо него и заставляли высказываться в тех случаях, когда говорить не было никакой надобности, когда, напротив, Костя откровенно мешал, сбивая нить общего разговора. Но сейчас он почему-то молчал и лишь выжидательно глядел Тане в глаза.
— Ты к чему это, Танечка? — мягко спросил он. — Я тебя чем-то обидел? Прости. Или ты опьянела? Закружилась голова?
— Да нет, — сказала Таня. — Я это к тому, что сейчас подарки стало делать легче, и к тому еще, — она улыбнулась, — что в подарках вроде твоих...
— Каких моих подарках? Нет, ты положительно выпила лишнее.
— Подожди, в подарках вроде твоих гипотез разобраться почти невозможно. Хороша ли песня, всем ясно, а наука дело темное. Вот Голодков преподнес своей жене в подарок статуарность, ну и что? Печаль одна!
— Танечка, ты что-то не то несешь.
— Почему не то? — Таня вздохнула, пожала плечами, предложила: — Пойдем потанцуем!
— С ума сошла. Я не умею.
— Ну и что? Видишь, как там тесно, все толкаются, и мы потолкаемся, хоть немножко, давай! — Таня тянула его за рукав и уже встала, чтобы идти, оправила юбку, Костя перехватил ее, усадил обратно в кресло.
— Успокойся!
— Да спокойна я, мне хочется двигаться.
— Посмотри, как танцуют другие, двигайся мысленно.
— Мне самой хочется! — протянула Таня тонким голосом.
— Нет, ты просто невозможная сегодня какая-то, ужас просто, любительница танцев, ревнивица, осуждательница, ну что ты так на них смотришь? Тебе тоже хочется крутиться в этой свалке? — Он удивленно покачал головой. — Непостижимо. Давай лучше я тебе свою гипотезу доложу.
— Давай, — с безнадежной покорностью согласилась Таня.
Костя отпил шербет из бокала, понюхал.
— Странно, действительно пахнет розами. Я думал, ты меня разыгрываешь. Так вот. В этом мире, сказал я Нонне, перефразируя одного из героев Моравиа, наше существование лишь гипотеза, требующая постоянного подтверждения другими людьми. Только другие подтверждают то, чем человек является. Любое общество состоит из множества организаций, и каждая организация стремится овладеть правом подтверждать чье-то существование. Это факт социальный, общественный, так сказать. Если бы этого чисто социального подтверждения людям хватало! Как много среди нас было бы счастливцев. Но нет, человеку этого мало, ему хочется, как татарину, помнишь, из того рассказа, сказать «тим-там-там», то есть я есть я. Сказать самому себе, людям, а не организации. Мое тело, глаза, волосы должны быть кому-то нужны. Любой организации наплевать, серые у меня глаза или карие, высокий ли я голубоглазый блондин или коротышка. Кого это заботит? Да никого! Есть только один шанс утвердить свое неповторимое, личное — любовь. Только любовь подтверждает, что я есть я. Ты согласна? Я, например, больше всего чувствую себя самим собой, когда смотрю на тебя, мелю всякий вздор, а ты глядишь на меня и улыбаешься. Только тебе одной ведомо до конца, какой я — нелепый, неудачливый, невеселый... и я уже есть, мне, нелепому и неудачливому, спокойно. Улыбаешься? Ну улыбнись еще!
Таня в самом деле улыбнулась — противоположности их ощущений: когда Костя косвенно, непрямыми ходами намекал ей на свое уникальное к ней отношение, ей становилось ненадежно, неловко и неспокойно, становилось нечем дышать и было чувство, что он над ней посмеивается, над ней или над собой, неважно, но за словами его Тане чудилось что-то беспомощное, взывавшее к ее бесконечной снисходительности. Итак, Таня улыбнулась, Костя снова налил ей и себе, незаметно они выпили почти всю бутылку.
— Ты заметила? Люди мелкие думают, что достаточно, чтобы любили их, поэтому они так ревнивы. Когда женщина начинает любить кого-то другого, для такого ревнивца это не потеря женщины собственно, как часто думают, вовсе нет. Ревнивцы думают, что они теряют не женщину, больше — часть собственного существования, то есть уверенность в себе, ощущение, что ты, какой ты есть, каким она тебя любила, перестал существовать.
— Похоже на правду.
— Я редко говорю плохо, Танечка, это моя профессия. Итак, измена любимой женщины превращает ревнивца в неподтвержденную гипотезу, и ему начинает казаться, что и другие люди не верят, что он есть, и смеются над ним. Подоплека подобного смеха: мы-то видим, что она не зря его бросила, он пустой, он тень, а он, бедняга, думает, что он не тень. Согласись, милая, это и вправду смешно.
— Скорее грустно.
— Ну почему? Ты не переживала этого, тебе не понять. — Костя спохватился: — Впрочем, я говорил о людях мелких. Истинное подтверждение действительно в любви, только не ко мне — в моей собственной.
— Костя! — Таня ощутила шум в голове, и словам стало тесно, да, конечно, незаметно она опьянела. — Костя, глупости все это! — твоя Нонна над тобой смеялась втихомолку.
— Почему глупости, Танечка, ты меня перебила, неужели ты думаешь, что я хотел внушить ей всего лишь эту простую истину? Вовсе нет. Самое чудовищное, сказал я, что любовь странным образом ушла из мира. Никто теперь не умирает от любви. Нет книг, фильмов, спектаклей; чему угодно, только не любви посвящает человек свою жизнь. Произошел невероятный перенос на совокупность квазиобъектов: инфаркты и инсульты от неприятностей, смерти от ничтожных служебных потрясений! Покажи мне человека, милая, который умер бы оттого, что в нем умерла любовь или умерла его возлюбленная.
— Нет, ты просто дурак, — недоверчиво удивилась Таня.
— Почему я дурак? — улыбнулся он в ответ.
— Потому что ничего не понимаешь. — В голове шумело все сильнее, зал приятно, в такт музыке, плыл перед Таниными глазами; наконец-то наступило облегчение, отхлынула тоска, мучившая ее последнее время, и сомнения последних дней показались вздором. — Служба, неприятности — это у всех на глазах, а любовь... куда она денется, зачем ты ее хоронишь, просто она так беззащитна, что ушла в подполье, знаешь, как, подземные течения, их не видно, но они есть, и они питают землю.
Костя усмехнулся, лицо его по обыкновению потянулось вверх, обнажая нескромно высокий лоб.
— Прости, я забыл, женщины не переносят, когда им внушают, что любви нет. Впрочем, Нонне, в отличие от тебя, мои слова понравились.
Таня кивнула:
— Разумеется.
— Особенно когда я сказал, что в наш век любят не любовь, а дело. Она очень воодушевилась. Правда, не совсем меня поняла. Тут есть секрет, который любители дела не улавливают: надо, чтобы и дело тебя любило. Моцарт любил музыку, но и музыка его любила. Понимаешь, о чем я говорю? Музыка не любила Сальери. — Костя разлил остатки коньяка.