Райское яблоко
Шрифт:
– Вы хотели попить?
– О, да, – сказал Зверев и вдруг оробел.
– Тогда вы разуйтесь, пожалуйста, – властно сказала она. – Я помыла полы.
Он начал стягивать сапоги и ужаснулся – на левом носке была дырка с кулак. В комнате, куда он прошел следом за нею, стыдясь звонкого шлепающего звука, издаваемого его голой, пролезшей в дыру, крупной пяткой, вся мебель была очень светлой, из дерева, и много хранилось народных изделий литовского непокоренного творчества.
– Садитесь, сейчас принесу вам попить, – сказала она, собираясь уйти.
– Зовут-то вас как? – спросил Зверев.
– Неждана, – сказала она и ушла.
Его прошиб пот.
– Вот здрасте! Неждана! Конечно,
Она через минуту вернулась с подносом, на котором стояли два кувшина: один, запотевший, с водой, а другой с молоком.
– Пожалуйста, пейте, – сказала она. – Вот кружка.
Он ей подмигнул:
– Выпьем с горя! Где же кружка?
Неждана нахмурилась, он замолчал. Налил себе в кружку воды, стал пить, но при этом уже не сводил с нее бешеных глаз. Мысленно он давно стащил с нее эту холщовую рубаху, давно повалил на кровать и теперь неистово гладил высокую грудь. Осталось немного – допить эту воду, взять женщину за руку…
– Спасибо, – сказал он и быстрым движеньем схватил ее за руку.
– Пустите, – негромко сказала она.
Он выпустил руку, но сердце забилось так сильно, что даже шум леса уже не был слышен.
– Идите отсюда.
– Мне можно вернуться? – спросил хрипло Зверев.
– Нельзя. Я сказала – идите.
– Вы сердитесь?
Он чувствовал даже отчаянье: женщина хотела, чтобы он ушел, и лицо ее, особенно эти глаза с их презреньем ему говорили об этом. Она не играла и не притворялась. Зверев прожил на свете сорок девять лет, но такого с ним никогда не случалось: крепкая душа его из всего извлекала если не выгоду, то хотя бы прямое удовольствие, а тут получилось, что нет ни того, ни другого, а нужно уйти. К Неждане тянуло его все сильнее. Не мог он уйти, его ноги не слушались.
Она уже дверь распахнула:
– Идите.
Красный и потный, он обувал свои резиновые сапоги, а женщина стояла над ним и равнодушно смотрела. Она видела и проклятую дыру на левой пятке, и неловкие движения его вдруг отяжелевших рук, слышала, как он сопит от напряжения. Зверев спустился по ступенькам, пошел, не оглядываясь, через молодую посадку елей. Навстречу ему шел невысокий коренастый человек с черными и короткими курчавыми волосами. Он понял, что это и был ее муж, лесничий, и он шел домой, то есть к ней. Они с режессером едва не столкнулись.
Лесничий приподнял картуз:
– Labas! [11]
Зверев хмуро кивнул. Нескольких секунд хватило, чтобы увидеть, что лесничий моложе его лет на пять или восемь, и крепок, как дуб, и, судя по этой спокойной походке, уверен и нетороплив. Он быстро представил себе, как лесничий ложится с ней ночью в постель, и она снимает сорочку спокойным движением. Потом он берет ее крепкое тело, ласкает ей груди. Его чуть не вырвало от омерзения.
Знаменитый режиссер и сам не понимал, что это вдруг накатило на него. Случался и раньше азарт – да какой! Смертельный, на грани почти что безумья, когда у друзей отбивал их подруг. И не уверяйте, что это есть подлость. Не хочется женщине, так хоть умри – она никогда ни за что не уступит. А если зрачки закатила под веки и попу отклячила, как негритянка, тогда бери смело: тебе предложили. Он именно так поступал – шел и брал. Однажды увел с собой даже невесту со свадьбы, где был Михалков. Сидела в фате, кареглазая, скромная. И что? Ничего. Улизнули тихонько, уехали в Питер, там сняли гостиницу. Проснулись, и кончилась сказка. Сценарий был короток, неинтересен. Невеста от всех пережитых волнений весьма подурнела, от ног ее пахло: наверное, туфли ей были малы. Он сам попросил Михалкова вмешаться. Никита смеялся до слез. Утряслось, и Зверев забыл о дурацкой истории. Случались, конечно, серьезные встречи, и даже (нечасто!) мелькала любовь, хотелось уюта, тепла, ребятишек… Но все это мельком, невнятно, случайно. Сегодня вот хочется, вынь да положь! А завтра проснешься и – ну вас всех в баню! Куплю-ка себе лучше зимний пейзаж. Мети, мети, вьюга! Пой песни, ямщик!
11
Привет! (лит.)
Съемочная группа была очень удивлена, узнав, что весь отснятый материал не годится. А стало быть, в светлом литовском лесу придется остаться еще дней на пять. Охотничий терпкий инстинкт подсказал, что если и будет победа над этой весьма вкусной дичью с ее янтарями, с глазами наглее, прозрачней и глубже, чем все эти их водоемы литовские, то это случится не скоро, не завтра, и времени нужно побольше, побольше! Зайти надо с разных сторон, не спешить, а как только вынырнет эта русалка, как сядет погреться на камень зеленый, так тут готовь невод и не промахнись.
Поэтому он и сказал коллективу:
– Снимать будем заново, не получилось.
Вместо пяти дней задержались на всю неделю. Работали, много купались и пили. А вечером пели. Все как полагается.
Зверев сообразил, что застать ее одну можно только в первой половине дня. Лесничий уходит смотреть за хозяйством. Он не стал раздумывать: поехал в городок, зашел в ювелирный магазин. Выбрал золотые серьги с маленькими рубинами. Засунул коробочку в куртку. Неждана была в огороде, полола. Он так и застыл. В косынке вишневого темного цвета, а из-под косынки коса до земли. Рубашка белее, чем снег. Солнце светит на голые руки, на статные плечи. Он остановился, окликнул. Нахмурилась.
– Опять вы?
Акцент еще жестче, глаза еще злее.
– Смотрите, – сказал он, смеясь. – Нашел вот сейчас на дороге.
И жестом, немного смущенным, но быстрым, отдал ей коробочку. Она посмотрела на серьги и тут же вернула, едва ли не бросила:
– Уйдите отсюда и не приходите.
Он спрятал покупку обратно в карман.
– Неждана, ведь я режиссер, я художник. Нельзя же ведь мне запретить любоваться…
– Уйдите, а то я собаку спущу.
Она закусила губу, побледнела.
– Неждана! Да что я вам сделал?
– Уйдите.
И резко стянула косынку.
– Уйду, – сказал тогда Зверев. – А завтра вернусь.
Она подняла свои светлые брови.
– Зачем?
– Посмотреть на тебя.
– А я не картина, – сказала она. – И нечего вам тут разглядывать. Нечего.
– Ну, это я сам уж решу.
Она промолчала.
– Неждана, – сказал он. – Ну, голову я потерял. Что мне делать?
– Найдете! Уйдите отсюда.
– Ты мужа боишься?
Опять промолчала. Потом повернулась, пошла тихо к дому, косынку свою волоча по земле.
Съемочная группа томилась бездельем, ждала режиссера. А он возвращался под вечер, косматый, с горящим лицом и больными глазами. Она его и на порог не пускала.
Утром, перед отъездом, Зверев зашел проститься. Все дома забудется. Хватит. Он знал, что он скажет: желаю вам счастья, случится в Москве быть, я к вашим услугам.
Она развешивала белье на веревки, натянутые между соснами. На фоне молочно-густой синевы и солнца, янтарного, как ее бусы, надутые ветром и свежестью простыни напомнили парусники.