Шрифт:
Поляков
Пятая жертва
Перебираю бумаги, читаю. Протокол осмотра трупа: «осмотр начат… осмотр закончен… дата, время, следователь… в присутствии понятых… при участии судебно-медицинского эксперта…» Один протокол, второй, третий, четвертый. Бумаги шуршат в моих пальцах, неразборчиво перешептываются, переспрашивают друг друга. Протоколы вскрытия, тоже четыре.
В кабинете темно, только настольная лампа высвечивает белые листы в моих руках. Стекло окна – черное зеркало, в нем я сам, сгорбившаяся фигура, воплощение непонимания. Форточка открыта. Дует. Подмерзаю слегка. Шерсть на загривке дыбом становится. Встать – закрыть. Неохота. Курю. Стряхиваю пепел в банку из-под шпрот. Погружаюсь во мрак. В холодную темноту чужого безумия.
Среди дел, доставшихся мне на новом месте от ушедшего на пенсию майора Горшкова, это самое глухое, самое страшное. «Дело Ганнибала», как его у нас в следственном отделе окрестили. Четыре похожих убийства в течении года. Четыре женских трупа, растерзанных, изрезанных и искусанных, брошенных в каких-то запущенных заросших местах. Я еще плохо знаю город, только пара месяцев как приехал сюда, как начал работать. Смотрел в гугле, где это все. Разные концы города. Разные женщины. Незнакомые друг с другом, не имеющие ни общих знакомых, ни… да вообще, ничего общего между ними нет.
Первая жертва – незамужняя молодая женщина, тридцать пять лет, убита во Власьевой роще, правый берег реки, с одной стороны – гребная база, с другой – городской водозабор, не самое проходное место, но и не пустыня, ходят люди. Она на этом водозаборе и работала. Лаборантка. Февраль прошлого года.
Вторая, пятидесяти пятилетняя вдова – на другом берегу возле лодочной станции, жила там недалеко. Май.
Третья, почти девочка, всего семнадцать лет, школьница – возле шоссе, ведущего к известному монастырю, отстала от экскурсии. Сентябрь.
Четвертая, шестидесятилетняя бывшая балерина, старуха уже, встретила смерть тоже на берегу реки, только в противоположном конце города, сходила в «Пятерочку» и зачем-то вышла на бережок. Ноябрь. Прямо перед моим явлением в этот город.
Характер ранений у всех одинаковый: изрезаны короткими лезвиями, множественные неглубокие, но болезненные порезы, и что самое интересное, укусы. Следов сексуального насилия нет. Первой жертве убийца отрубил голову. Чем? Остальных забил, размозжил черепа, как написано в протоколах, тупым предметом. Орудие убийства на месте преступления не обнаружено. Уносил с собой? Отпечатков пальцев нет, зато есть образцы ДНК. Только в базе ДНК-профилей они не зарегистрированы.
Передавая мне дело, Горшков не пытался скрыть радости: избавился. Так и сказал:
– Ну все, Алексей Федорович, это теперь твое. А я постараюсь поскорее забыть весь этот кошмар. Поеду на дачу, наберу с собой фантастических романов, про пападанцев, например, а еще лучше про эльфов, драконов, оборотней и этих, как их, темных дев, затоплю печь, откупорю шампанского бутылку и буду читать.
Что я ему мог ответить? Сказал:
– Счастливого пути.
А он мне с ухмылкой:
– Счастливо оставаться.
Оставаться с делом серийного убийцы.
Делов-то на копейку, вычислить и поймать Ганнибала, а уж за обвинением дело не станет. Вычислить и поймать…
***
Семь утра. Дождя вроде нет. Тоже мне зима, февраль через неделю, на улице плюс пять, снега ни грана. Снег – это вообще фейк, он не существует. Бегать собрался, уже кроссовки надел – звонок. Еще один труп… Адрес? Ясно… Отбегал я на сегодня. И еще кто-то отбегал навсегда. Пешком дойду, два квартала от моего дома.
Пересек двор, вон наша машина стоит, ребята возле нее курят. Неподалеку стол деревянный с лавками, раньше за такими мужики козла забивали. Давно уж ни тех мужиков, ни манеры во дворе в домино играть нет, а столы эти по-прежнему ставят. Сила традиции. На лавке мужик сидит лет пятидесяти, сразу видно, опоек – рожа опухшая, помятая, свежий бланш на скуле. Мужик качается, обхватив башку руками, и воет. Утробно, хрипло, безнадежно. Рядом баба крутится, тоже, наверное, синюха, как и мужик в трениках и тапках, из дома вышли. Она его все обнять пытается, бормочет ему что-то, успокаивает, а он ее руки отталкивает, и все воет, и воет.
Я поздоровался с ребятами, спрашиваю, кто это, мол, развылся тут, а Костя Семенов, мне: «Это муж трупа», – остряк недорезанный.
– Ты, Семенов, свои шутки гоблинские брось, еще бы «ушиб всей бабушки» вспомнил.
– Да уж, Федорыч, там действительно ушиб всей… Сходи посмотри, эксперт уже закончил. Это муж ее нашел, вот и воет. Я показания его записал, там, правда, и писать-то особо нечего было, пришел-вошел-нашел. Только это… Я не грязный гоблин, я гордый орк, запомни уже.
Пошел смотреть… Тело лежало в дворницкой. Хотя, какие теперь дворницкие. Какие дворники, такие и дворницкие. Небольшой закуток без окна, метров шесть квадратных, железная дверь прямо из подворотни, Лопаты, метлы, ведро с песком, пачки соли, лед посыпать. Еще барахло, не распознаваемое в тусклом, пыльном, каком-то больном свете. Лампочка гнойно-желтой каплей стекает с кривого черного провода, торчащего из низкого потолка. Продавленное кресло под вытертым драным покрывалом. Большая плоская банка из-под селедки, давно таких не видал, перевернутая, вокруг россыпь старых вонючих хапцов.
И мертвая тетка.
Тоже, явно, алкоголичка, на вид к полтиннику. Толстая, морда опухшая, на ногах носки вязаные, шлепанцы резиновые свалились, спортивки адидас с китайской барахолки, растерзанная безразмерная флиска несуразно-розового цвета. И все в кровище. На полу из-под тела огромное пятно натекло – лампочка отражается в черной луже, будто всплывает рубин, змеятся золотые сполохи по граням. Повсюду бурые пятна – на разорванных в клочья тряпках, на теле, торчащем наружу из прорех, на ее лице, на стенах, на лопате. Я взял за черенок, за самый верхний его кончик, лопату, прислоненную к стене возле головы трупа. Обычная штыковая лопата, такой в огороде копают, канаву роют, что еще (?), червей для рыбалки можно. Эта лопата, и черенок, и сам штык, вся была в крови.
– Он ей голову лопатой отсек. Почти отсек, на кожном лоскуте держится. Еще живую ударил, поэтому крови столько вытекло, – криминалист, я все не мог запомнить его фамилию, Ширяев, что ли, поднялся из темного угла серым призраком.
Я и не заметил его в пыльном мраке.
– И еще, – он подошел ко мне, – посмотрите на раны на ее лице и руках, не эти резаные, с этим все просто, какой-то короткий нож, острый, что-то типа скальпеля или нескольких, походу он по-македонски с двух рук ее резал, а вот эти. Видите?
Он присел возле тела и ткнул пятерней в синей латексной перчатке прямо в лицо покойницы. Я наклонился, это явно были следы зубов.
– Укусы? Собаку натравили?
– Нет, Алексей Федорович, – вот он-то меня запомнил, даже имя-отчество, а я его нет, стыдоба, – нет, не собаку. Я по форме укуса вам сразу скажу, это человек. Это он сам, убивец наш, ее покусал. Понимаете, к чему я?
Понимаю. Ганнибал, маньяк Горшкова, от которого он, можно сказать, скоропостижно сбежал на пенсию. Тот, на котором висели четыре трупа, четыре дела, объединенные в одно. Теперь пять.