Разбег и пробежка (сборник)
Шрифт:
Маленькая, одинокая
Что касается Агнии, то маленькой она была всегда, а вот одинокой стала относительно недавно. Это довольно грустная и страшная история, читатель, настолько гнусная и мучительная, что хорошо известный нам с тобой поэт-песенник Жирмудский честно изложил ее в одной из своих незаконченных ораторий.
Агния любила бегать по лесу, печатая кроссовками гулкую изморось, кленовые листья, ледяные корочки и молодую траву.
Постоянным было только время, пространство же рассыпалось под частой дробью ее шагов. Агния начинала в семь утра, каждый раз она
Это был танец солнца и дождя, инея и росы, облака и звезды…
Именно в танце, сложившись пополам и косичками ударив оземь, в перевернутом мире своем она и увидела его бегущего.
Валерка бежал с востока на запад, а глядел изумленно на север – туда, где, под аркой из двух упругих ног в розовом трико появлялась и исчезала маленькая голова, с глазами, обращенными на юг.
Раз-два, раз-два: работают его ноги и руки, три-четыре, три-четыре: мелькает под аркой ее голова, и две косички ударяются о тропу… Эх, запечатлеть бы навсегда в памяти и остановить этот клип, сделать из него короткий рекламный ролик и забыть всю нашу дальнейшую жизнь…
А вы еще не освоили невидимые тампоны пфумп? Тогда мы бежим к вам!
Но Валерка повернул на север, повинуясь розовому зову, и бежал, как бы в рапиде, замедляя темп и становясь уже нерезким, как профессионал, пересекающий финишную черту. Он бежал, глубоко вдыхая весенний воздух, уже почему-то зная, что нашел свое счастье, и перед ним простирается не лесная тропа, а самая настоящая дорога новой любви.
Добежал, и замерло всё, словно кто-то ткнул кнопку стоп: Агния застыла с широко раскрытыми глазами и внимательным ртом, а Валерка застыл, словно статуя бегуна, в трех шагах расстояния глядя на ее губы, упруго натянувшие розовую ткань.
Тишина и покой. Только тихонько покачиваются ее косички, кончиками подметая тропу, и часто надувается его живот, и где-то далеко трещит еще ничего не знающий дятел.
Но двинул Валерка кулаками, будто боксируя, а на самом деле – приглашая в путь, распрямилась Агния, плечами повела, и вновь остановилось время, потекло пространство, и оба побежали они в чащу, Агния впереди, Валерка за ней, за своей новой любовью, за смертью, как выяснилось потом.
Они бежали то рядом, хитро поглядывая друг другу в глаза, то гуськом, жадно рассматривая друг друга в движении, и, наконец, на поляне, защищенной густым ельником, друг на друга набросились, вернее, как бы набросились на что-то третье, невидимое, что каталось меж ними рядом в траве, нечто такое косматое, что надо было схватить и запихнуть.
И далее, день за днем, конец весны, лето и начало осени – бегали они по лесу за своей любовью, каждый раз находя ее на новом месте в лесной глуши… И весь лес был завален их презервативами, завязанными в узелок – такая вот у Валерки была привычка.
А осенью их настигла смерть.
Его убили сразу, удалив как лишнюю деталь, а ее долго валяли по траве, гнали на ней верхом, натягивая косички, словно вожжи, тыкали во все ее складочки ненасытные фаллосы, а, насытившись, бросили ее мертвое тело в мусорную яму.
Ночью Агния ожила и выползла на шоссе. Ее подобрали двое веселых мальчишек на джипе, им очень хотелось сделать с ней то же самое, что другие сделали утром, но победили какие-то новые, незнакомые чувства, и Агнию отвезли в больницу. Там и обнаружил ее на следующий вечер муж, почти уже сошедший с ума от фантазий.
Агния металась в бреду, ее косички бились о подушку, ей мерещились голоса то тех, из леса, то других, из джипа, и еще кто-то там, внутри Агнии говорил – те, которые подошли к мусорной яме в лесу и потыкали ей в попку палкой.
– Пьянь иль наркоманка. Тепло еще, не замерзнет.
– Вот ведь штука! Когда молодой был, хоть раз бы баба в лесу попалась. А тут… Только палкой ее потыкать, разве…
– Жизнь, она вообще – штука. Жизнь – она чем-то похожа на хуй.
– Я за эту тачку хорошие бабки отдал. А ты говоришь: в больницу.
– При чем тут бабки?
– При том. Девчонка – сто баксов в час. А я их джипом беру.
– Как джипом?
– Молча. Как хуй встанет, так первую с обочины и беру. Ты прикинь, почему у меня стекла темные? Мне эту тачку еще целый год отрабатывать, если по девчонке в день.
– Так. Теперь ты в жопу, а я в рот.
– А Злат?
– А Злат будет вокруг бегать и матерные песни орать.
– Жизнь, она, скорее, пизда, а не хуй. С чего ты взял, что она хуй?
– Хуй. Сначала ты маленький, мягкий. Потом встаешь, расправляешься. И вдруг оказалось, что всё – кончил. И тебе уже шестьдесят.
– И что – все дают?
– Все. Как пикало к горлу приставишь.
– И что – никто потом ничего? А если номер запомнит?
– Старалась одна. Но у меня ж на морде не написано, что я мент. Посмеялись ребята.
– Теперь ложим ее на Злата. А я сверху.
– А я?
– А ты в рот.
– А Солнце?
– А Солнце подрочит пока.
– Пизда. Потому что сначала она гордая и сухая. А потом хлюпает и кричит, и просит еще. Так и жизнь. Сколько ни живешь, тебе все равно мало.
– Давай монетку кинем. Если орел, то трахнем. Если решка – отвезем в больничку.
– Теперь ты в груди, я меж лопаток, Злат в рот, а Солнце в гриву.
– А Ветер?
– А Ветер на подмене. Играем, кто последний, на десять баксов.
– Жизнь – это жопа. Глухая, темная жопа, куда мы все с помощью хуя приходим из пизды.
Муж сидел у ее постели, слушал, что Агния бормочет в бреду, и плакал от жалости к себе.
Это был мирный пятидесятилетний человек. Десять лет назад ему крупно повезло, и он стал богатым. Он ушел от старой невзрачной жены и взял себе новую, гибкую красавицу Агнию, быструю, словно Лара Крофт.
После этого случая Агния разлюбила его, и он разлюбил Агнию. Она лежала, не двигаясь, молча ожидая, когда он кончит, а он, чтобы кончить, призывал на помощь образы других женщин, как это было с первой женой. С той ночи, когда в образе другой женщины появилась собственной персоной его первая жена, он и взял курс на развод.