Разбитое сердце Матильды Кшесинской
Шрифт:
– Неужели опять объяснение? – засмеялась Юлия. – Да ты настоящая разбивательница сердец, моя милая. Наверное, ни одной воспитаннице не пишут столько любовных записочек, как тебе.
– Да ну, больно надо, – отмахнулась Маля с деланой небрежностью, но тут же разулыбалась: – Но ты права. Я просто не знаю, куда от всего этого деться. Мальчишки будто с ума посходили. Иногда мне кажется, что девчонки меня побьют прямо на уроке, увидев, как я нахожу в парте новую бумажку с нарисованным на ней сердечком.
– И, конечно, пронзенным стрелой.
– Конечно! А главное, я ведь ничего не делаю, я никого не завлекаю, не строю глазки…
– Дорогая! –
И с чувством прочла:
Вы прекрасны, как роза. Нет прекраснее вас! Но страшусь, как угрозы, Ваших ветреных глаз. Я вас так обожаю, Что уснуть не могу. Но я вас уважаю — От соблазна бегу. И, как белка, по клетке От любви я мечусь. Видеть вас ежедневно — Я клянусь, что взбешусь, Потому что не смею К вам руки протянуть, Ах, как вас я робею… Сердце рвет мою грудь! Я страшусь, как угрозы, Ваших ветреных глаз. Вы прекрасны, как роза. Нет прекраснее вас!– А что, – одобрительно сказала Юлия, – очень мило, по-моему. Настоящие стихи. Кто их написал?
Маля пренебрежительно пожала плечами:
– Не знаю и знать не хочу!
– Тебе не нравится? – удивилась сестра.
– «Ветреные глаза»! Брр! – поморщилась Маля. – Терпеть не могу записочек с ошибками. И вообще, это ужасно звучит: «ветреные глаза»! У меня что, из глаз дует? Ему надо бояться простуды, а не любви! К тому же такие убогие рифмы: если «обожаю», то сразу и «уважаю», а если «розы», то непременно будут «угрозы», или «слезы», или «морозы».
– Какая разборчивая! – фыркнула Юлия. – Ну давай, придумай сама рифму на слово «розы». Спорим, это будут какие-нибудь «туберозы»!
Маля задумалась. Как назло, кроме дурацких тубероз, в голову и в самом деле ничего не шло. А стоило подумать про «уважаю» и «обожаю», так немедленно в памяти всплывало «Беру за хвост и провожаю».
– Но ведь я не пишу стихи! – вывернулась она. – Я уж если взялась бы, так будь уверена, придумала бы что-нибудь получше «слез»-«угроз»-«тубероз». И получше бы, чем «сердце рвет мою грудь». Оно что, когтистый зверь? Тоже мне, маленький спартанец с лисицей! А та ужасная строка: «Я клянусь, что взбешусь!» Он что, решил меня припугнуть?
– Ну знаешь, – фыркнула Юлия, – если сильно постараться, можно и к Лермонтову придраться! Помнишь, он пишет: «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом»? А туман не бывает голубым, туман всегда белый!
– Оставь Лермонтова в покое! – рассердилась
– Понимаю, понимаю, – закивала Юлия. – Тебе нужно, чтобы мужчина сразу хватал тебя в объятия, впивался в уста жарким поцелуем и… бросал палку.
Мгновение Маля молчала, а потом так и покатилась со смеху. Обе сразу вспомнили тот давний – два года назад с тех пор минуло, а словно век прошел! – разговор в утреннем туманном лесу.
– Интересно, где теперь бедняжка Макферсон? – задумчиво проговорила Юлия.
– Вот уж что мне совершенно неинтересно! – фыркнула Маля.
– А что тебе интересно?
– Мне интересно, что я наверняка схвачу на выпускном «плохо» по математике, – грустно сказала Маля.
– Ах ты моя миленькая первая ученица! – схватила ее в объятия Юлия. – Не пора ли перестать думать о такой ерунде, как уроки? Главное – спектакль! Главное – как ты станцуешь! А математика… О боже! С такими невероятными глазами, как у тебя, можно вообще не заботиться об отметках. Для женщины ум не главное, тем паче для балерины.
– Ну уж нет! – Маля строптиво вскинула голову. – Я совсем не хочу, чтобы обо мне говорили: «Конечно, она прекрасно танцует и очень хорошенькая, но така-а-а-я дура! Представляете, я недавно спросил у нее, сколько будет дважды два, а она ответила пять!»
– Ты что, не знаешь, сколько будет дважды два? – испугалась Юлия.
– Знаю, конечно, – вздохнула младшая сестра. – Но это я так, к примеру…
– А если к примеру – прими мой совет, – решительно приказала старшая. – Держись подальше от мужчин, которые с женщиной говорят о математике. Счастья ты с ними не найдешь! Малечка, ну перестань ты думать только об уроках! Весна, у твоих ног валяется чье-то разбитое сердце… Ну посмотри же на него, просто наклонись и посмотри!
Маля осторожно наклонила голову, словно и впрямь смотрела на что-то странное, валявшееся на полу. Потом брезгливо сморщилась и передернулась. Приподняла юбку, сделала попытку перешагнуть это «что-то». Покачнулась, чуть не упала, изобразила на лице ужас, отскочила… Покачала пренебрежительно головой, отошла подальше и, сильно оттолкнувшись, длинным прыжком, зависая в воздухе и красиво подобрав ножки, как диктуют итальянские каноны танца, перелетела на другой конец комнаты. Приземлилась, одернула корсаж платья, расправила юбку, чуть коснулась рукой гладко причесанной, но, как всегда, уже раскудрявившейся головы – и, не забыв оглянуться и брезгливо передернуть плечами, вышла.
Юлия восхищенно вздохнула. Все дети унаследовали от отца страсть к драматическому выражению чувств. Она сама уже прославилась как характерная танцовщица, которая умела каждый танец превратить в спектакль. Но Маля – это что-то необыкновенное. Она не идет, а танцует, она не живет, а играет. Весь последний год перед выпускными она играет в первую ученицу…
А впрочем, Маля в самом деле старалась хорошо учиться. Это было ей интересно, к тому же не хотелось огорчать отца, который очень любил гордиться своими детьми. Юлия и Иосиф, стройный, изящный, такой же красивый, как и сам Феликс Иванович, уже окончили театральное училище с похвальными листами – разве можно младшей, папочкиной любимице, отставать?