Шрифт:
Annotation
Третий день Николаю Петровичу идти утром ходко...
Алексеев Иван Алексеевич
Алексеев Иван Алексеевич
Разбитое стекло
Разбитое стекло
Рассказ
"... обвиняется
Из приговора
Третий день Николаю Петровичу идти утром ходко. Радостно видеть, как настырно пробивается к земле расплывшийся в мутном небесном мареве матово жёлтый солнечный круг; радостно слушать, как чирикают над головой птички-невелички, и как хрумкает под ногами съёживающийся ледок; радостно чувствовать, как пьянит не успевший растерять ночного морозца воздух.
Днём совсем хорошо. Солнышко греет. Земля парит. Пахнет прелой прошлогодней листвой, старой травой и свежестью пробивающихся к свету ростков. Глаза подсматривают за первыми парами уток-крякв на открытых ото льда речных разводьях и перескакивают на попадающиеся навстречу людские парочки, уже не из одних только подростков состоящие, для которых всё внове. Голова, напоённая разлитыми вокруг ожиданиями, забита чепухой и готова обманываться, стремясь за легкомысленными надеждами и увлекаясь глупыми мечтами. Трудно, в общем, смотреть на окружающее ясным взором и соображать, что скороспелая весна ещё не скоро победит. Но если посмотреть и сообразить трезво, то как не остановить взгляд на поблёскивающих гладкой корой побегах голых деревьев, замерших в блестящих ожиданиях скорого гона воды и набухания почек, как не отметить скучную стылую землю или обмельчавшую за зиму реку, которую держат в чёрном теле закованные льдом верховые озёра?
Раскрыв, как мог, свои узкие глаза и пошевеливая, принюхиваясь, выглядывающими из ноздрей черными волосками, Николай Петрович, старательно примечая робкие весенние надежды на скорое тепло, на которые хочется, но никак нельзя всерьёз положиться, находил их очень похожими на современные настроения. Вроде бы жизнь при теперешнем государе полегчала, просвет показался, пробудились годами копящиеся ожидания лучшего, и хочется успевать за хорошим, обмирая в счастливых предвкушениях, и обманываться, ожидая скорых и непременно радостных перемен. Но стоит только вглядеться получше, вслушаться или попытаться потолкаться локтями, как ожидания и надежды сменяются разочарованием. Чувствуешь себя обобранным и без будущего. Словно говорливые обманщики забрали себе всем обещанную свободу, а молчаливых стреножили, как и прежде, только похитрее, не так явно. И снова хорошо всё только на словах, и те, кто управляют или напускают на себя соответствующий вид, говорят о том, как должно быть, но ничего для этого не делают, а делают прямо противоположное, в свою пользу и во вред народу. Вот и думай, что происходит. Или управленцы переродились в жидовинов, или держит их кто-то за горло, как верховые льды до последнего держат половодье, или вечно всем недовольный народ не развивается сообразно ходу времени и до сих пор таков, что с нами каши не сваришь. А скорее всего - решил Николай Петрович - присутствует и держит нас в тоске и без будущего всё из перечисленного, и что-нибудь ещё над всем этим, непонятное и неведомое.
Николай Петрович был в том возрасте, когда о своём будущем переживаешь меньше, чем о будущем взрослых детей и обязанных народиться скоро внуков. И поэтому, хоть бы даже он никогда не верил в бога понятным большинству ритуальным образом, в существовании высших сил давно уже не сомневался - возраст поддавливал. Потому как хочешь верь, хочешь не верь, - а без детского образа косматого, хвостатого и рогатого существа, искушающего людские души, неспособные долго сопротивляться врождённому животному началу и стадным инстинктам поведения, объяснить царящее в жизни безобразие у Николая Петровича никак не получалось.
Из того, что оставляет детей без будущего, больше всего Николай Петрович не терпел заполоняющий реальность выдуманный мир грёз и иллюзий, герои которого живут, не работая, на всём готовом, красиво и респектабельно, что без остающейся за кадром эксплуатации тружеников никак невозможно. И обиднее всего ему было сознавать, что творцами обмана по западным лекалам, прикрытого лубочным национальным колоритом, были, как правило, способные, разумные и работящие люди - можно сказать, свои. Почему они продаются? Зачем прут против народных интересов? Кто и как заложил в их головы негласное задание наперегонки погружать людей в волшебный рабский сон?.. Одними деньгами этого ремесленничества не объяснить. Да и разве заевшиеся богачи расщедрятся? Наградят так называемых творцов тридцатью сребрениками или чечевичной похлёбкой, да пообещают манну небесную...
Один из таких своих, режиссёр телесериалов, был у Николая Петровича на глазах: жили они в одной многоэтажке эконом класса и раскланивались утром и вечером возле припаркованных у дома машин. Белая пузатая корейская машина режиссёра была под стать крупному моложавому хозяину и его светлому лицу с маленькими глазками и припухшими щеками. Этот доступный автомобиль стал, как решил для себя Николай Петрович, финансовой наградой режиссёру за сериал, прокрученный по центральному каналу. Кино было мелодрамой по женскому сценарию: с любовью, изменами, коварством и обманами, законными и не понятно от кого детьми, болезнями и чудесными излечениями - тягомотный бред с искусно и искусственно накрученными житейскими ситуациями, с высокой степенью нагромождения событий, с красивыми внешне героями, всегда ухоженными и модно одетыми, с интерьерами из модных журналов, с тихими, малолюдными, утопающими в зелени пригородами, где улицы всегда чистые, газоны пострижены, дороги ровные, машины дорогие, а быт украшен фальшивым блеском, любимым элитой со времён "потёмкинских деревень".
Фильм мало выбивался из мутного телевизионного потока, просмотр которого вводил Николая Петровича в ступор хуже рекламы. "Как ты не можешь отключаться?" - регулярно удивлялась его негодованию жена, умевшая под телевизор заниматься своими делами. "Был бы женщиной, отключался!" - огрызнулся в обед на супругу Николай Петрович, злясь на режиссёра, которому утром, как обычно, желал здоровья. "Что же ты, брат, делаешь?
– мысленно обращался он к режиссёру.
– Неужели не понимаешь, за кого тебя держат? Неужели надеешься, что тебе дадут снять кино, о котором мечтаешь? Не дадут. И народных денег на своё кино тебе не собрать. На что-то одно миром сложиться можно, но системно складываться у нас не получится. Деньги у государства и богачей. А им что нужно? Увести от реальности. Вот и будешь всю жизнь снимать про выдуманную любовь, выдуманные страсти и выдуманные проблемы... Или воровскую романтику освоишь. Милое дело поснимать про бандитов и полицию с милицией. Это можно. И уж постарайся, пожалуйста, выдавить из нас слезу и заставить жалеть и ловцов, и беглецов, и жертву. Впрочем, жертву жалеть не требуется..."
Причиной накатившего на Николая Петровича сегодняшнего раздражения было письмо, полученное им утром по пути на работу и лежащее теперь в боковом кармане куртки.
Письмо было судебное, с приговором вору, разбившему стекло в машине Николая Петровича. Николай Петрович два раза перечитал приговор за своим рабочим столом - спокойно и внимательно, как привык разбирать любые вопросы. Читая второй раз, он старался не обращать внимания на раздражающие грамотного читателя описки, ошибки, лишние и недостающие запятые, повторения и вложенные в предложения одинаковые обороты - вестники прикрытых "именем Российской Федерации" чиновных пробелов в образовании вкупе с загруженностью делами, спешкой и замыленным взглядом.
Судебное письмо уличало Николая Петровича, считавшего себя человеком осторожным и обстоятельным, в непредусмотрительности, и от этого, как ни убеждай себя, что всего не предусмотришь, выходили у него одни переживания.
Непредусмотренное случалось с мужчиной раз в десять-пятнадцать лет. Из краж это были деньги из кармана пальто в школьной раздевалке или вытащенный в переполненном автобусе кошелёк, а теперь вот барсетка, украденная через разбитое стекло автомобиля. Все кражи были обидные, предсказуемые и прочитываемые задним умом. Последняя вообще стояла особняком, если учесть накрывший Николая Петровича год назад нервный срыв и вынужденное лечение в дневном стационаре.