Разбойник Кудеяр
Шрифт:
— Здоровый дурень, жениться пора! Не совестно в углу-то стоять?
Ванюшка посапывал и помалкивал.
Федор Атаманыч крякнул с досады и завел сладкую кленовую ложечку в глиняную, красными цветами размалеванную чашку, а чашка была полна пшенной каши, столь густо сдобренной коровьим маслом, что на потолке отсветом лежал-дрожал золотой обруч.
Пшенную кашу Ванюшка любил поболе синих камушков. А если кашу запивать холодным, прямо из погреба, вечернего надоя, молоком, чтоб зубы поламывало, — ради такого удовольствия
— Дурачок ты у меня, что ли? — сокрушался Федор Атаманыч. — Ну, ладно бы у простого лешего сын дубина, а то ведь у самого атамана. Стыд! Горько мне, Ванюшка. А каши такой, как уйдешь из леса, тебе вовек не едать!
— И не надо! — взъярился в углу Ванюшка. — На мне волосы вон как растут! Я уже большой леший. Хочу — в лесу живу, хочу — в деревне, в домовых. И выпусти меня из угла, не то сам выйду!
— Что?! — встал Федор Атаманыч, постоял и сел. — Эх, Ванька! Малыш ты еще! Лесной леший — помещик, его побаиваются. А домовой — холоп, им помыкают. Весь век горе крестьянское будешь горевать.
— Так я ж к Емельяну в избу иду. Он мужик богатый.
— Богат да жаден. Черт с тобой! Ступай к своей Анюте, да смотри у меня: не убережешь дома — пощады не жди. В болото загоню. Будешь водяному сети дырявые штопать.
Ванюшка помнил судьбу можарских домовых. Обрили их — и в болото, в тину, дурными голосами орать, заблудших людей от колдобин отпугивать. А все одно, обрадовался Ванюшка, выскочил из угла, кинулся к Федору Атаманычу.
— Благодарю, батюшка! — На левой пяточке повернулся и — под печкой в новом доме Емельяна.
Анюта как раз огонь в печи раздувала. Дровишки попались сырые, дым глаза ест.
Увидел Ванюшка девичью слезу, тепло у него стало в груди, вздохнул он, и ровное пламя взвилось над дровишками, и в трубе загудело, запело, угольки полетели звездочками, потрескивая.
«Чудно! — подумалось Анюте. — Угольки трещат, точно бревна от мороза в Крещенье».
Вспомнился Анюте Ванюшка-леший, видение вспомнилось.
— Ты что, спишь? — это подошел к печи Емельян. Он уже был умыт и причесан. — Шевелись, Анюта. Кони поедят овса — и поеду.
— С Богом! — сказала Анюта. — Огонь разгорелся. На таком огне каша быстро сварится.
— Ну и хорошо! — Емельян был взволнован и ласков. Как-никак отправлялся он с возом горшков и кринок на первый свой торг. Зашумишь — удачу не ровен час спугнешь.
Первый свой товар Емельян повез в Сараи. Не ради прибыли — там, кроме Емельяна, горшечники будут, — а посмотреть, как идут торги у других. Сколько запрашивают, за сколько отдают. Десяти верст от Можар не отъехал — Шишка навстречу.
— Куда, мужик, путь держишь?
— На базар.
— Хороши горшки?
— Старался.
— Хороший горшок звенеть должен. А ну, слазь с телеги да колоти горшки, а
Слез Емельян с телеги. Взял горшок, вдарил о колесо — вдребезги.
— Давай-давай! — кричит разбойник.
Емельян взял второй горшок. Хлоп!
— Так их! — развеселился Шишка. — А ну смелей!
И пошел Емельян колотить свой товарец. Все разбил, до последнего горшка.
— Молодец! — похвалил Шишка. — Сколько твой товар стоит?
— Три рубля.
— Три рубля? — Достал Шишка из-за пазухи монету. — Горшки-то сам делал?
— Сам.
— Ну, тогда ты еще наделаешь. А за потеху вот тебе алтын. Довольно будет?
— Довольно.
— Ты бы хоть поклонился, темный человек!
Поклонился Емельян разбойнику. Захохотал Шишка.
— Езжай домой, мужик! Отпускаю!
Развернул подводу Емельян. Прыгнул в телегу. Завыл на лошадь белугой и пошел кнутом ее полосовать. Грохотала телега всеми четырьмя колесами, скакало эхо по лесу. Била дрожь Емельяна, так била, что не увидел овражка впереди.
Хрустнуло, дернуло, и полетел Емельян кувырком. Летел и радовался — живехонек!
Телегу бросил. Выпряг коня и повел его, хромого, под уздцы. У коня пена с губ, весь в мыле. Не переломись телега — загнал бы до смерти.
Глядя на коня, самому захотелось пить. Так захотелось, что страх забыл. Свернул с дороги к Веселому ключу.
Вода в ключе светлая, холодная. Припал Емельян с одного бережка, а конь с другого. Не оторваться от воды, да коня жалко: не опился бы. Привязал Емельян коня к ближайшей сосенке, подошел опять к Веселому ключу. Зачерпнул воды, умылся. Совсем в себя пришел.
Алтын за воз горшков — не велика прибыль. Да и не так уж мала. Сам жив, конь цел. А горшки будут.
Наклонился Емельян над водой, чтоб напоследок попить, — серебро будто кинулось в глаза. Протер — точно. Лежит на дне ключа серебряная палочка, гривна новгородская. Перекрестился для верности Емельян и, рукавов не засучивая, в воду. Ухватил!
Пошарил рукой по дну — еще гривна, а потом Емельян залез в воду с ногами и давай серебро таскать. Как во сне, когда всю ночь денежки собираешь. Только сны-то денежные к слезам, а явь — спрашивай, к чему!
Таскал Емельян серебряную рыбку из холодного ключа, таскал и смеялся вслух потихоньку:
— Эх, Шишка! Алтын — за воз горшков. А Бог вон сколько дал! Только Бог ли? А кто бы ни был! Была теперь не была! Заживем!
Смеялся Емельян, и старый конь его, у сосны стоя, скалил желтые зубы, как дьявол. Чуял — скоро на дворе у хозяина много будет коней.
Глава четвертая
Золотые срубы сохли на солнышке. От сосновой щепы дух стоял теплый и свежий, как после короткой сильной грозы.