Раздел имущества
Шрифт:
ЧАСТЬ II
Больница
L’hypocrisie est une hommage que le vice rend `a la vertu. La Rochefoucald. Maximes[58]
Глава 14
Каждое утро на столы, на которых сервировались завтраки для гостей отеля, раскладывались отпечатанные афишки, в которых, помимо прогноза погоды, давался репертуар двух местных кинотеатров и краткий обзор утренних новостей. Утром в среду гостям сообщили, что американское посольство в Париже отклонило обвинения в сходе лавин, выдвинутые в предварительном порядке против американских
Американское безразличие к чувствам, которые обуревали обитателей Вальмери, лыжники отеля восприняли болезненно. Утром в лыжной все обсуждали типичное высокомерие янки. Джо Даггарт, единственный, кроме Эми, американец, сочувственно посмотрел на девушку. Эми нагнулась и старательно занялась ботинками. Внутри у нее все горело от желания протестовать и убеждать европейцев, что, какими бы ни были факты, она уверена, что американские летчики просто не знали о том, что случилось. Но она также понимала, что ее протесты никого не убедят. К тому же, по закону, намерения, лежащие в основе поступков, почти ничего не значат, но все утро кровь в ее жилах закипала, когда она вспоминала обо всех этих несправедливых обвинениях. К счастью, радостные ощущения, которые она испытывала на склонах, не давали ей слишком много размышлять об этом. Чувство обиды возникало снова, когда она поднималась наверх, но никогда не появлялось на спусках — в эти моменты она испытывала только чувство свободы и радостного возбуждения. «Tr`es, tr`es bien»[59], — говорил Поль-Луи, подбадривая Эми. Несколько раз он позволил ей спуститься по лыжне, отмеченной черными вешками.
Поузи проснулась утром свободной от гнета, вины и злости, которые преследовали ее с того самого момента, когда они впервые услышали новость о том, что с отцом случилось несчастье. Несомненно, мимолетные прелести любви перешли в некую надежную химическую перестройку мозга и крови. Секс — это именно то, что вам полезно и нужно, даже если предыдущий опыт ограничивается его английской версией в исполнении потеющего и толстоватого парня, вашего бывшего одноклассника. Зато теперь — это просто откровение, огромный скачок вперед в смысле качества. Она с удовольствием перебирала преимущества своего нового любовника: его привлекательность, неослабевающую силу, энтузиазм и, что самое главное, тактичность обращения, выразившуюся в абсолютно правильном сочетании чувства близости, восхищения и легкой отстраненности, как во французских фильмах. Какое облегчение и счастье! Ее хорошее настроение чуть было не омрачилось на пути в больницу, когда она остановилась у магазина, чтобы купить белье — кружевной гарнитур красного цвета. В ответ на свою попытку она услышала, что ее размер «нетипичен для местных». Но даже это, даже перспектива провести все утро с отцом, даже серое небо не могли омрачить счастливого предвкушения второго рандеву с красавцем французом, которое должно было состояться сегодня днем.
Поузи отправилась в больницу рано. Когда она туда добралась, реальность происходящего с отцом снова лишила ее радужного настроения. Поузи немного обижало, что она должна сидеть тут весь день, а Руперт отправился с месье Деламером куда-то туда, где папа хранил свой сейф для ценных бумаг. Но ведь они решили, что обоим находиться в больнице необязательно — отцу это все равно не поможет. Да и присутствие одного из них ничего не дает: отец оставался недвижим, лишь его грудь слегка поднималась в такт сопению аппарата; в одну руку, выпростанную из-под одеял, вливался алый раствор, поступавший через иглы и трубки, которые тянулись к стойкам с укрепленными на них бутылочками; на кровати под покрывалами угадывалась емкость, в которую собиралась желтая жидкость; стоял ужасный запах — смесь духоты, запаха лекарств и плоти.
У Поузи с собой была книга, «Иосиф и его братья» Томаса Манна, и она углубилась в нее, чтобы отвлечься от волнующих мыслей о своем новом французском друге, но в голове роились и другие заботы. Время от времени она поднимала голову и разговаривала с отцом. Она снова спросит у доктора, все ли возможное делается для него. У Поузи было чувство, что рыться в сейфе отца неправильно, но, конечно же, они ничего оттуда не возьмут, они просто изымут из сейфа вещи на случай… на всякий случай. За этим присмотрит уважаемый
Временами Поузи поглядывала на жену отца, Керри, которая казалась красной и вялой в свете бело-голубой лампы, висящей у нее в изголовье. Керри была так же недвижима, как и отец, но что-то в ее состоянии заставляло медсестер суетиться около нее с большей озабоченностью, они кудахтали, что-то подтыкали и передвигали. Мало-помалу Поузи смогла почувствовать по отношению к Керри что-то вроде сострадания. Не ее вина, что ее обманул этот старый соблазнитель, горе их семьи, не она первая. Хотя, на взгляд Поузи, это было весьма странно, если подумать о его морщинистом лице и его формах, как у Румпельштильцхена[60]. Мама всегда говорила, что людей к отцу привлекает его неистощимая энергия.
Потянулись долгие часы у постели отца, частенько прерываемые, однако, прогулками по коридорам, выходами в кафе через улицу, перекурами и наблюдением за окружающими. «Надо же, какие маленькие у французов собаки», — думала Поузи. Снег доходил им до брюшка, и все их крошечные причиндалы замерзали. Бедняжек не следует выпускать из дому. Маленькие собачки, повсюду приятный запах выпечки, и никаких книг на английском языке. У нее было времени более чем достаточно, чтобы рассмотреть ситуацию со всех точек зрения. Поузи пришлось признать, что она совсем не жалеет, что находится сейчас не в Лондоне и не бегает по делам. Казалось, что она обречена на эту глупую работу в качестве специалиста по изучению кредитоспособности для магазинов «Рахни» (трусы и панталоны) на всю оставшуюся жизнь.
В ее беспорядочных мыслях и эротических воспоминаниях, среди надежд, что отец не умрет, и другой надежды, поблескивающей, как монетка в траве, что если все-таки это случится, то он вспомнит о ней — и, конечно, о Руперте, — как он это, вероятно, и сделал, мелькало слишком уж правдоподобное подозрение, что при его одержимости новой женой, при его вернувшейся молодости — несомненно, поддерживаемой «Виагрой» — эта американка получит все. Возможно, он оставит ей и Руперту символическую сумму, но он был зол на них за то, что они поддержали мать. Отец и Пам были женаты двадцать пять лет, и их дети, естественно, как заведено, надеялись что-то получить в наследство. Поузи, без сомнения, подвергла риску их шансы на наследство — она даже заявила отцу, что он вел себя как свинья. Так и сказала, прямо в лицо: свинья. Как же она жалела об этом! Но в то время он еще критиковал все, что бы она ни делала: ее стрижку (ну хорошо, по правде говоря, она выглядела как панк, но ведь всего одну зиму!), вес, который был на стоун[61] больше, чем сейчас, ногти, покрытые зеленым лаком. В ее жизни это был сложный период; тем не менее она получила хорошую степень в Кембридже, а он даже не проявил к этому никакого интереса. Гнев, надежда, жадность, участие, другие бурные эмоции пронзали ее душу, в то время как глаза следили за строчками «Иосифа и его братьев» — она читала все книги Томаса Манна. Хотя тема соперничества братьев ее угнетала.
Один раз за утро в палату зашел младший брат Керри, чтобы несколько минут постоять около нее и поговорить с ней с видом простофили. Поначалу ему казалось неловким говорить вслух, когда рядом сидела Поузи, но потом он понемногу преодолел свою зажатость и попытался пробудить сознание своей сестры, разговаривая с ней, как с товарищем по команде. Для американца он был хорошо воспитан, и Поузи стало интересно, нет ли у этих янки новой информации о том, как надо разговаривать с коматозными больными. Она как-то не считала себя вправе говорить с отцом, не чувствуя в себе необходимого душевного спокойствия.
Около одиннадцати в палату интенсивной терапии пришли врач и еще один человек. У этого второго была приятная внешность: брюнет, складный, в рубашке с расстегнутым воротом и короткой куртке, одетый слишком легко для такой снежной погоды. Поузи смотрела на него с изумлением. Это был ее ночной любовник. В первое мгновение он, кажется, не узнал ее. Он рассеянно посмотрел на нее, потом на обе кровати, затем на французском обратился к врачу. Врач, который с ним пришел, оказался тем самым доктором, и после того, как он что-то прошептал Эмилю, тот снова посмотрел на нее с откровенно потрясенным выражением лица, затем улыбнулся вежливо, даже тепло, и снова взглянул на отца. Его удивление, а может, даже изумление, были очевидны для Поузи и, кажется, для доктора тоже. Но — как странно! — она поняла, что ничего не рассказала ему об отце. Его могли привести сюда совсем другие обстоятельства. Он сказал, что он в некотором роде журналист, — может, он приехал сюда как журналист, интересующийся отцом? Был ли отец таким известным во Франции человеком, чтобы мог до такой степени заинтересовать журналистов? Теперь она заметила, что, когда он взглянул на нее еще раз, его лицо немного покраснело.