Раздробленный свет
Шрифт:
За два дня до торжества я наконец сдаюсь.
— В какой-то момент мне нужно будет улизнуть отсюда на некоторое время, — говорю я, не сводя глаз с экрана новейшего наладонника, который он мне дал. Я могу сказать, что он смотрит на меня. Слышно его дыхание, когда он смотрит на меня, но я не поднимаю глаз. Я говорю как обычно. — Просто нужно забрать нашу одежду и несколько других вещей.
— Конечно, — легко отвечает Гидеон. — Я пойду с тобой. Помогу тебе не попасть в неприятности, прежде чем ты их заметишь.
Я прочищаю горло,
— Не хочу ранить твое мужественное чувство рыцарства, но я справлюсь сама.
— Как ты справилась с этим в своей квартире? — Его улыбка гаснет, и я могу сказать, что он сожалеет о вылетевших только что словах.
Хотела бы я вести себя беззаботно, как будто это меня не волнует. Но тут же в уме я снова оказываюсь в своем пентхаусе, прячусь на кухне от мужчин вдвое больше меня. Я сглатываю и соглашаюсь на это, опускаю глаза, чтобы Гидеон не заметил моего страха.
— Мне легче исчезнуть, когда я одна.
Когда он не отвечает, я поднимаю глаза. Он все еще наблюдает за мной, и совершенно не стыдится, что его поймали. Он не отворачивается, а слегка наклоняет голову на бок, как будто пытается рассмотреть меня под другим углом. Меня снова поражает его острый ум, который так легко не заметить, когда он играет роль высокомерного, самодовольного козла, которого он проецирует на мир. Внезапно я перестаю быть уверена, что обманываю его своими оправданиями за желанием побыть одной. И что еще хуже — внезапно я абсолютно уверена, что не хочу.
— Я должна вернуться в свою квартиру, — шепчу я, прежде чем могу остановиться.
Глаза Гидеона закрываются слишком надолго, и я могу сказать, что была права. Он знал, что я что-то скрываю. Позволь ему так думать.
— София, ты не можешь.
— Вот почему я тебе не говорила, — резко отвечаю я. — Я понимаю, что это опасно. Но я войду и выйду не более чем через минуту. Они не успеют засечь меня, даже если у них есть наблюдение.
Гидеон морщится, хмурится, глядя на пол.
— Что там такого важного, ради чего стоит рисковать жизнью?
Мой пистолет. Слова гремят в моей голове. Мой единственный выход из этого ада. Мой единственный выстрел, буквально, единственное оружие, которое я могу протащить через охрану Лару. Горло начинает сжиматься, и к моему ужасу, я чувствую, как мои глаза начинают гореть. Я пытаюсь оттолкнуть это, пытаюсь направить это во что-то другое: в негодование, пыл или уверенность, во что угодно… но я не могу. Он продолжает смотреть на меня, и прямо сейчас, в этот момент, я понимаю, что не могу солгать.
— Мой папа, — шепчу я, и наконец, моргая, выпускаю слезку, которая задерживается на щеке. — Единственный его рисунок остался в той в квартире. Если я потеряю его… — мои руки сжимаются вокруг одеяла, на котором я сижу. Бесполезная попытка захватить контроль. — Если я не смогу его вернуть, то полностью потеряю его. Навсегда.
Правда. Мне нужен этот рисунок, надежно спрятанный за одной из фальшивых фотографий на буфете, почти так же, как пистолет оставшийся в спальне. Почти… но не совсем.
Лицо Гидеона, которое я вижу сквозь слезы, смягчается.
— Я понимаю, понимаю. Ты знаешь об этом. — Его глаза устремляются на сумку, и на мгновение я вижу, как мое горе отражается на его лице.
Внезапно я вспоминаю книгу, которую он забрал с собой, единственное, что он захватил из своего логова, что не относилось к компьютерам.
— Но Соф, это всего лишь вещь.
Я качаю головой, движение посылает еще одну слезу, чтобы присоединиться к первой. Даже сейчас моя память о рисунке, нарисованном для меня Михалом, из-за отсутствия фотокамеры, размыта. Я пытаюсь представить лицо отца, его голос, и фрагменты воспоминаний мимолетно мелькают передо мной, но я не могу их собрать. Особый рисунок мозолей на ладони; песенка на полутоне, которую он насвистывал себе под нос, пока работал; шарканье сапог на коврике, когда возвращался домой. Каждый раз, когда я хватаюсь за одно воспоминание, другие исчезают.
Но с этим листом бумаги в руках фрагменты восстанавливаются. Они притягиваются к линиям чернил и графита, как мотыльки к бумажным фонарикам, освещающим подземный город ночью.
— Это не просто вещь, — шепчу я.
Гидеон долго колеблется, потом вздыхает.
— Нет. Это не… Просто… будь осторожна, ладно? — Он поднимает руку, движение достаточно медленное, чтобы я могла оттолкнуть ее. Чего я не делаю. Краешком пальца он касается моей скулы, и слеза, прилипшая к ней, исчезает после его прикосновения.
Я моргаю, чтобы прочистить зрение и нахожу его карие, с зеленой окантовкой глаза на моих.
Он откашливается и откидывается назад, восстанавливая равновесие, когда встает.
— В конце концов, если тебя схватят и мне придется отправиться на «Дедал» одному, какая-нибудь светская львица, вероятно, пригласит меня на танец, и тогда со мной будет покончено.
Я настолько удивлена, что даже на мгновение забыла про свое горе.
— Ты не умеешь танцевать?
Гидеон поднимает бровь.
— Я выгляжу так, будто умею?
Я обнаруживаю, что пытаюсь улыбнуться, несмотря на мокрые пятна от слез, которые я все еще чувствую на своем лице.
— Я могу научить тебя.
Гидеон задумчиво замолкает, не сводя глаз с моего рта. Думаю, он тоже видит улыбку, потому что начинает улыбаться мне в ответ.
— Если на торжестве «Дедала» будут танцы, то было бы преступной небрежностью направиться туда, не зная нескольких па, не так ли?
— Ну… — медленно говорю я. — Не то чтобы. Если тебя спросят, ты всегда можешь сказать, что не чувствуешь…