Раздвоенное сердце
Шрифт:
— Идиот! — кричала я, кашляя, и с трудом сдерживалась, чтобы не показать водителю средний палец. Но, в конце концов, не удержалась, когда машина завернула за угол, и водитель больше не мог меня видеть.
Вместо него меня увидел кое-кто другой.
— Элизабет, ради Бога, что ты там делаешь?
Я удивленно повернулась. Я не слышала, как подъехал наш универсал. Папа небрежно прислонился на опущенное вниз стекло машины, и в его взгляде стоял вопрос.
— Эм. Я... я жду автобус, но он не приходит, и тогда я хотела... — заикалась я.
— Автобус? —
Половина четвертого? Я приподняла рукав пропитанного потом пуловера, чтобы возразить ему. Но все же было три тридцать. А занятия закончились без пятнадцати час. Теперь я совсем ничего больше не понимала. Я так крепко спала, что не услышала автобус?
– Залезай, - потребовал папа нетерпеливо.
За ним уже образовалась маленькая пробка. Вдруг улица оживилась, и я увидела несколько людей, шагающих в сторону деревни и нагружённых сумками с покупками. От супермаркета доносилось дребезжание тележек.
Удивленная, я обошла универсал, и когда садилась, ударилась больно головой. Внутри машины чуть слышно играла музыка " Пинк Флуд", и, охлаждая, задул кондиционер в моё липкое лицо.
– Я, наверное, уснула, - сказала я вяло.
– Сегодня ночью мне снились плохие сны, - попробовала я объяснить потерю моих умственных способностей, и в ту же секунду, говоря это спонтанное оправдание, я всё вспомнила.
Это не было оправданием. Мне действительно снился страшный сон. Ну, вообще-то он не был страшным. Скорее странным. И сейчас он казался таким реальным, что я подумала, что смогу до него дотронуться - таким объёмным и чётким он был.
– Что тебе снилось?
– с любопытством спросил папа.
Сны были его коньком. Кто приходил к нему на терапию, тот должен был вести дневник снов, хотел он этого или нет.
– Ты ведь знаешь, что говорят: сны, приснившиеся в первую ночь в новом доме, исполняются, - добавил он улыбаясь.
– Мне снился маленький ребёнок, - рассеянно ответила я.
– Вот это да!
– сказал сухо папа и бросил на меня испытывающий взгляд - наполовину весёлый, наполовину подозрительный.
– С этим лучше ещё подождать.
– Я не сказала, что ребёнок был моим, - ответила я резко и решила, что остаток сна будет принадлежать мне одной. Так же как и мои воспоминания о тех четырёх длинных неделях переживания в прошлом ноябре, когда я действительно боялась, что забеременела.
Этого папа никогда не должен узнать. Но он своими мыслями уже вернулся к науке. Беззаботно он затронул тему о том, что все девушки и женщины в течение жизни видят сны о детях.
Чаще всего отец ребёнка в этих снах совершенно не важен или не присутствует - что является для него доказательством, как мало желание иметь детей, в сущности, зависит не от подходящего мужчины, а от изначального желания каждой женщины.
И так далее, и тому подобное. Но я не вслушивалась. Мой сон полностью занял мои мысли. Я закрыла глаза и попробовала вернуть себя в события сна - так как я чувствовала странную потребность окунуться в те события.
Как будто мне нужно что-то сделать, закончить, осуществить. Хотя сон и был зловещим и мрачным, при мысли о нём меня охватила почти жгучая тоска. Такое знаешь о сладких снах, но не о таких снах как этот. Вообще, у меня уже был когда-то такой чёткий, реально выглядящий сон?
С изумлением я установила, что это сработало - я снова всё точно видела перед собой, как и сегодня ночью. Во сне я могла смотреть на обстановку сверху, и у меня была фантастическая способность свободно и беззвучно двигаться. Но я была там, как посторонний наблюдающий зритель.
И я не могла оторвать взгляд от крошечного младенца, который лежал на убогом, сбитом из ржавых гвоздей, деревянном чердаке в своей колыбели. Нет, это была не колыбель - это была старая кормушка, без любви набитая сеном и парой грязных тряпок. Было холодно. Очень холодно. На наклонённом, грубо сколоченном потолке расползался морозный рисунок.
Ребёнку было всего несколько дней. Его лицо было очень нежным, а кожа напоминала тонкий пергамент. Я знала, как выглядят новорождённые. Сразу после моего рождения, в родильном зале, папа снял фильм - короткие снимки акушерки, которая меня купает, счастливое и уставшее лицо моей матери, потом снова я в моих самых первых одёжках и с белой шапочкой на голове.
Много я не плакала, но можно было увидеть, что я была растеряна и все время мёрзла, и постоянно пыталась закрыть глазки своими маленькими кулачками. Но выгладила я уродливо. Красная и сморщенная. На голове - уши и нос большие, и на черепе прилипли, как усталые пиявки, пару чёрных локонов, которые выпали через несколько дней после рождения, а на их месте появился красно-коричневый пушок.
Этот ребёнок выглядел по-другому. Его кожа была чистой, как алебастр, и светилась в бледном свете чердака. У него уже были густые чёрные волосы, мягкими волнами спадающие с головы. Его ручки, сжатые в кулачки, повёрнутые наверх и лежащие возле ушей, были совершенными - как у взрослых, только маленькие.
Но самое необычными были его глаза: раскосые и большие и глубокого тёмного, переливающегося цвета. Глаза как драгоценные камни. Ребёнок не шевелился. Он смотрел неподвижно и с ангельски спокойным выражением лица в отверстие на крыше, прямо на зимнюю полную луну, которая охраняла дом и освящала слабым голубоватым светом бесплодную, покрытую снегом местность.
И хотя было очень холодно, и грудь ребёнка потихоньку поднималась и опускалась, кристаллы от того, что он дышал, перед носом не образовывались.
Где же его родители? Кто оставляет своего беззащитного ребёнка одного на холоде? Так, как только возможно во сне, я тихо и незаметно спустилась, паря по кровельной лестнице, и нашла его родителей.
Они лежали в большой, квадратной деревянной кровати; у ног женщины лежали двое детей, которые мирно дремали. Отец спал тоже глубоко и крепко. Я отчётливо слышала его дыхание.