Раздвоенное сердце

Белитц Беттина

Зов совы разорвал тишину ночи. Мать перевернулась беспокойно на спину. Её лицо перекосилось, и рот искривился в ужасном страхе. Она раскрыла глаза, уставшие, покрасневшие, и боязливо посмотрела в сторону лестницы, которая вела к открытому чердаку, где её ребёнок спал один и беспомощный и без человеческого тепла.

Я хотела её спросить, почему она не заберёт ребёнка к себе, почему он там лежит один и не спит. Но когда я открыла рот, чтобы задать эти вопросы, я резко проснулась и в течение секунды снова заснула. Скорее

всего, поэтому я вспомнила сон только сейчас.

И как раньше, сейчас я ничего не поняла. Что означает этот сон? Это я была этим ребёнком? И чувствовала себя брошенной на произвол судьбы родителями? Папа всегда говорил, что ощущения, которые остаются после того как проснулся, это главный ключ к толкованию сна. Я была всё ещё обиженна, но брошенной я себя точно не чувствовала.

Вообще-то, мы хорошо понимали друг друга. Каждый уважал свободу другого, а наши отпуска, которые мы проводили вместе, всегда были мирными. Если ездишь в дикую местность, нужно держаться вместе, - это я быстро поняла. Нет, брошенной я себя не чувствовала.

Чувство, которое вызвал во мне сон, было скорее непонятной ностальгией. Я хотела ещё раз туда вернуться, ещё раз посмотреть в сияющие глаза ребёнка.

Нет, я не была этим ребёнком. Сон ничего общего не имел с моей жизнью. Прежде всего, потому, что он проходил в другом времени. В коком, я не могла сказать. Но в этом доме был только один камин, в котором горело пару квадратных тюков. Ни электрического света, ни отопления.

Для жизни у семьи было только самое необходимое, а стены состояли из собранных неровных больших камней. Мои мысли прервались, когда голова ударилась о стекло.

Папа пересекал узкий старый мост, и универсал качался, как корабль на море. Уставшими глазами я посмотрела на мутную воду ручья и насторожилась. В зарослях я обнаружила каменную половину моста, заросшую тёмно-зелёным лишайником и мхом - всю развалившуюся.

Я не смогла отвести глаза так быстро, как хотелось бы. Я должна была смотреть туда. Это место не было милым или романтическим. Руина выглядела страшно.

– Что это такое?
– спросила я немного заинтересованнее, чем следовало.

– О, здесь когда-то была железнодорожная дорога. Выведена из эксплуатации в пятидесятых, - объяснил папа весело.
– Остались только мосты.

– Значит, путь к отступлению и здесь перекрыт, - проворчала я и снова закрыла глаза.

Но сон был уже далеко, его цвета поблекли. Сейчас ребёнок лежал под руиной моста на влажной глиняной земле в лесу, и я увидела, как мои белые руки схватили его и осторожно подняли. Он был легкий, как пёрышко. Я крепко прижала моё ухо к его маленькому тельцу, чтобы услышать, дышит ли ...

– Элиза? Ты снова спишь?

– Нет, - закричала я быстро и поспешно отстегнула ремень, хотя я с удовольствием бы узнала, какого это - держать младенца в руках ... Но мы были дома.

Звук захлопывающиеся двери машины разнёсся в тишине. Никого, кроме нас, не было на улице. Только в заде, на просёлочной дороге, старая горбатая женщина выводила собаку. Последняя повернулась и залаяла на нас, когда учуяла нас. Что я должна весь остаток дня чувствовать? Что мне, ради бога, делать, когда сделаю домашнее задание?

Мои глаза блуждали вдоль дома, который до этого я только бегло осмотрела - возвышающееся, квадратное здание с построенной двускатной крышей, большим двором, гаражом и огромным квадратным газоном.

Мама уже сделала грядку вдоль забора и посадила бесчисленное множество растений. Дикий виноград обвивал всю переднюю часть дома и распространился до ветхих ставень маленьких окошек. Я уже видела такое в Кёльне.

Я вздрогнула, когда подумала о бесцветных пауках, которые жили в листьях винограда и иногда попадали в мою комнату. Окна на крыше были ещё свободны от листвы, но первые побеги уже пробовали зацепиться за подоконник.

Сад кончался с одной стороны прямо возле поля, которое поднималось и граничило с туманным вечерним небом, как будто после подъема ничего больше нет. На верхушке холма четыре яблони вытянули свои ветки с редкой листвой, как искалеченные руки, в сторону тусклого солнца.

Тишина гремела у меня в ушах.

– Ну, давай, Элиза.

Я испугалась. Папа всё ещё стоял возле меня.

– Тебе что, ничего не нравится?
– спросил папа, открывая входную дверь.

– Да, нравится. Только – ах, ничего. Всё в порядке.

Было действительно всё хорошо. А виноград я могу подрезать.

– Привет, - крикнул папа.

Я вздрогнула.

– Закончил сегодня раньше! Так что смогу помочь тебе немного по дому и поработаю сегодня ночью.

– Прекрасно, - услышала я мамин голос. Её кудрявая голова появилась в полутьме коридора.

– Тогда, - она запнулась, когда увидела меня за папой. – Привет, Эли. Наконец-то ты здесь.

Я сморщила нос. Пахло тушёным сельдереем. Я зашла на кухню и приподняла крышку большой кастрюли, стоявшей на плите. Фу. Суп из овощей. С чувством отвращения я отвернулась. Даже еда не спасёт этот день.

– Привет, - сказала я и хотела пройти в зимний сад, но стопка коробок для переезда загородила мне проход.

– Пройди через гостиную, Эли, - крикнула мама из коридора, прежде чем прошептать что-то папе. Он тихо засмеялся.

– Что здесь случилось?
– спросила я возмущённо.

В зимнем саду всё выглядело, как в не убранном шатре для вечеринок. На полу стояли открытые коробки, полные мишуры, посуды, столовых приборов и салфеток. Половина стеклянного фасада была уже затемнена длинными тёмными занавесками. По кроям подоконника стояли тяжёлые терракотовые горшки, в которые мама воткнула шпалеры.