Разгневанная река
Шрифт:
— Да здравствует независимый Вьетнам! Да здравствует Коммунистическая партия Индокитая!
О небо! Это же Тхиет! Ан, расталкивая людей, рванулась вперед. Ну да, это Тхиет!
Жандармы втолкнули его в черную машину и быстро захлопнули дверцу. Взревели моторы, солдаты попрыгали в грузовики, и вереница машин скрылась из виду. Полицейские бросились разгонять толпу. Гулко захлопнулись тяжелые створки тюремных ворот, но, казалось, ничто не в силах заглушить яростные крики, доносившиеся из тюрьмы. Вот они слились, точно подчиняясь какому-то неуловимому ритму, и наконец стали песней, которая все громче и громче
21
На пустыре они вытолкнули его из машины и повели к подножию холма. Утренняя заря уже тронула розовым светом край неба. Тхиет остановился и повернулся лицом к врагам, за его спиной отвесно поднимался голый откос холма, на котором сквозь мертвую каменистую почву пробивалось несколько жалких кустиков. Легкий ветерок трепал полы белой парусиновой рубашки.
Подкованные железом солдатские ботинки примяли нежные стебельки травы, осыпанные росой. Застыла, слившись в сплошную ленту, серая безликая шеренга. Только торчали стволы ружей да стальные каски. Прозвучала команда. Французы засуетились.
Над головой Тхиета пролетела птица, и тут же донесся ее звонкий, чистый голосок. На шоссе ни души. Над полем повисла белая пелена, в тумане едва проступали неясные очертания рыбачьих парусников, а чуть поодаль виднелась печь для обжигания извести. Река Ванук. Ее коричневые воды намывают целые поля солоноватого ила, но там ничего не растет, кроме кустов су.
Замерли, чуть подрагивая, черные глазки винтовочных стволов. Замерли приникшие к прицелам стрелки.
— Вьетнам!..
Тхиет медленно опустился на колено. Из груди брызнули струйки горячей крови, и, точно подкошенный, он упал вперед, прильнув лицом к земле. Черные волосы рассыпались по зеленой траве, которую в предсмертной судороге рвали его холодеющие пальцы.
Часть вторая
1
Полночь. Над берегом повис бледный месяц. И рисовые поля, и разбросанные среди них села будто замерли в молчании, огромном, бескрайнем. Лишь время от времени раздается приглушенный туманом лай собак. Холодно.
Среди деревьев вай торопливо шагает девушка. Тихо шелестят круглые листья пальм, кажется, будто они плавают в серебристо-белом тумане, который повис над рекой такой плотной пеленой, что воды совсем не видно. Лыонг превратилась в сказочную реку, по которой плывут облака, извиваясь в излучинах, исчезая и вновь показываясь среди песчаных отмелей и зарослей камыша.
Из кустов вдруг с шумом поднялись летучие мыши и, судорожно дергая крыльями, ринулись вслед за девушкой. Та испуганно шарахнулась в сторону и чуть ли не бегом пустилась по дороге.
Наконец сады расступились и дорога пошла среди полей. Скоро и поворот к дому. Впереди неожиданно зашевелилась какая-то большая, темная масса. Девушка замерла. Из тумана вынырнул человек, за ним еще один, несколько мужчин в нонах, согнувшись, брели друг за другом и молча тянули переброшенный через плечи канат. А, это лодочники ведут лодку против течения. Мимо медленно проплыла едва различимая в тумане мачта парусника.
Девушка подошла к дому.
— Это ты, Соан?
— Я, мама!
Соан отодвинула приставную дверь, сняла нон и переступила через порог.
Огонь в очаге догорал. Мать сидела на постели из сухих банановых листьев, покрытых циновкой, прижимая к себе спавшего Бау, укутанного в мешковину. Рядом, завернувшись в старую циновку, спала Хюе, даже во сне она продолжала держаться за мать. Соан присела к очагу и протянула к огню закоченевшие руки.
— Ты что же так поздно?
— Да гости пришли, я весь вечер им прислуживала. Только когда все разошлись, удалось удрать.
— Кой заждался тебя. Почему без накидки ходишь, застыла вся! А что за гости у них были?
— Начальник уезда да управляющий с французских плантаций у горы До. Кажется, хозяева хотят купить и эти плантации. Француз удирает, вот и подыскивает покупателей.
Соан подкинула в очаг рисовой половы.
— Ка давно не был?
— Вчера приходил. Принес восемь хао и мешковину.
Соан посмотрела на сестренку и братишку, свернувшихся на пальмовых листьях… Какие они оборванные, жалкие… То ли от дыма, то ли от чего-то другого у нее защипало глаза.
— Вот ведь холода какие завернули! Все теперь погибнет!
— Да, дочка, как падет иней — жди беды! У нас все бананы поникли. Боюсь, и остальное померзнет…
Соан потерла глаза. Такой холодина, а у них даже старого одеяла нет! Выходит, она, Соан, даже с Ка не может равняться — тот и себя кормит, и матери помогает. Она же столько лет батрачит, а толку никакого. У хозяев амбары от зерна ломятся, однако они даже старой одежонки ни разу не послали матери.
— Голодная небось. Там в золе вроде еще батат остался, возьми поешь.
— Я уже ела, мама. Я лучше пойду к Кою.
— Ну что же, иди, там уже все собрались…
— А что, от Мама в самом деле кто-то приехал?
— Кто его знает? Вчера мельком видела каких-то людей.
— Смотри, мама, никому не проговорись.
— Ах ты паршивка! Яйца курицу вздумали учить!
— Ну ладно, я пошла.
— Может, ты до завтра останешься, а утром к хозяевам вернешься? Куда идти по такому холоду!
— Да что ты, мама! Если они хватятся, скандала не оберешься!
Соан ушла. Тетушка Муй вздохнула. И когда только Соан избавится от этих извергов!
Старенькая хижина Мама все так же одиноко торчала на берегу реки среди глухих зарослей дикого тростника. Подходя к ней, Соан услышала тихие голоса.
— Кой дома? — громко спросила она.
Кой отодвинул плетеную дверь и впустил Соан. И тут Соан увидела «этих людей» — невысокого мужчину лет тридцати пяти с чуть припухшими верхними веками и женщину, до того худую, что даже одежда не могла этого скрыть. На голове ее была косынка, закрывавшая все лицо почти до самых глаз, как у буддийской монахини. Лицо изможденное, землистого цвета, но глаза живые, ясные.