Разгон
Шрифт:
– Что тебе, Митя?
– не очень доброжелательно полюбопытствовала Анастасия.
– Куда ты пропала, Настя?
– недовольно пропищал Митя.
– Бросила здесь кучу своих материалов и пропала, а тут разбирайся.
– Какую кучу? Каких материалов?
– А я знаю. О девятой домне ты писала?
– О домне?
– Только теперь она вспомнила о своей ожесточенной работе на протяжении целой недели.
– Ах, прости, Митя. Забыла.
– Рехнулась - такое забыть! Наш редактор ночи не спал, сегодня всех тут гоняет. Даем в трех номерах. С продолжением и со всеми твоими снимками. Цинкографы обдерут всю мою
– Не слишком сильно придется им трудиться!
– Тебе все смешки. Приезжай, хоть разберемся.
– Разбирайся сам. Я еще в отпуску.
– Тогда зачем же написала?
– Мое дело. А твое - заведовать своим отделом...
– А материал? Материал чей?
– отчаянно завизжал Митя, но Анастасия положила трубку. Напечатают без нее. Написать было труднее. Если бы только кто знал, в каком состоянии она была, мечась около девятой домны.
Походила по квартире, снова зазвонил телефон, снова бежала к аппарату, и снова был Митя-плешивый.
– А что, если сократим?
– Сокращайте.
– Надо же знать, что можно, а что - нет.
– Если бы надо было сокращать тебя, я бы начала с головы.
– Тю, дурная!
Она прервала разговор. Встала возле окна, посмотрела на крыши старых домов, взглянула на Софию, потом опустила взгляд вниз и впервые за эти дни увидела свою машину. Забрызганная, несчастная, покинутая, томилась она у края тротуара, малышня, наверное, понаписывала пальцами на дверцах и крыльях оскорбительные слова, переднее стекло залеплено расплющенными телами убитых во время движения букашек, в щелях - листья, неведомо с каких деревьев и откуда привезенные. Помыть машину - вот и работа! Анастасия натянула брюки, кожаную куртку, повязала голову тонким шерстяным платком, чтобы не до конца быть похожей на парня, еще немного подождала звонка от Алексея Кирилловича, но телефон молчал с таким же упорством, как вызванивал на протяжении всей ночи. Пришлось идти, так и не объяснив ничего доброму этому человеку, который вчера, видимо, немало подивился, когда она точно провалилась сквозь землю в своем почти цирковом фокусе исчезновения.
Из подъезда Анастасия вынырнула почти такою же беззаботной, как выскакивала каждый день, имела "понедельниковый" вид, когда все женщины, отдохнув, отоспавшись, сделав новые прически, наведя порядок в косметике, приходят на работу особенно красивыми, привлекательными.
Между домом и машиной, к которой бежала Анастасия, стоял мужчина. Высокий, массивный, как горный хребет, спокойный и уверенный в своей силе. Анастасия чуть не врезалась в него. Ударишься - разобьешься. Уже раз попыталась, странно, как уцелела. Но какою ценой?
– Ты?
– Еще не веря, что это в самом деле Совинский, Анастасия отступила на шаг.
– Как ты сюда! И зачем?
– Здравствуй, Анастасия. Звонил-звонил и решил сам...
– Совинский пошел на нее, протягивая сразу обе руки, словно хотел поймать ее и уже не выпустить.
Анастасия попятилась, потом, спохватившись, сама решительно пошла на Совинского, отклонила его руки, строго сказала:
– Пойдем отсюда. Нам надо поговорить. Тут не место.
Пошла вверх к площади Богдана. Совинский не успевал за нею. Как только догонял, Анастасия снова вырывалась вперед, выбирала дорогу так, чтобы рядом с нею на тротуаре не оставалось для Совинского места. Не хотела его рядом с
– Не понимаю, - холодно прервала его восторженную речь Анастасия.
– Сказал тебе, что приеду, попрошусь к Карналю. Чтобы быть с тобой.
– Со мной?
– Ну... вместе... Я же не мог после того... Бросить тебя не мог никогда...
– Меня? Бросить?
Он так никогда ничего и не поймет. Ни за что не постигнет, что она не относится к женщинам, которых бросают, вгоняют в отчаяние невниманием и забвением. Не ее бросают - она!
– Уже встретился с Карналем. Случайно. Помог Юра Кучмиенко. Петр Андреевич принял меня. Хоть бы слово... Сдал заявление в отдел кадров... Сегодня получу пропуск...
Он бормотал и бормотал, смотрел на Анастасию почти умоляюще, а она отводила глаза на какого-то древнего божка со смеющейся физиономией. Плакать или смеяться?
– Ничего не понимаю. Сказала же тогда, чтобы не смел...
Совинский отступил немного. Не узнавал эту женщину. Ни голоса, ни глаз, ни поведения. Обнимал он ее или нет? Еще минуту назад был уверен, что да, теперь бы не мог этого утверждать. Была так же далека, как и в ту неожиданную ночь в Кривом Роге. Чужая, холодная, гордо-неприступная. Тогда что же это было?
Он произнес эти слова вслух, совершенно опешивший от непонятного поведения Анастасии, и вызвал настоящий взрыв:
– Что было?
– закричала Анастасия.
– А если и было, так что? Разве уже стала твоею рабыней? Нужна любовь. А было только отчаяние. Если бы ты не подвернулся...
Она смотрела теперь на Совинского твердо, не отводя взгляда. Иван увидел одичало-враждебные глаза. Они пронизывали его с темной безжалостностью. Убивали, уничтожали! Ничего не может быть более жестокого, чем женщина, которая не любит...
– Но... Конечно, это не имеет никакого значения, но я...
– Он запутался в словах, не зная, как ему быть.
– Ну, я жестокая. Дала тебе надежду, теперь отобрала навсегда. Что я должна сделать? Иначе не могу... Если бы ты мог все знать...
В этих словах он уловил для себя какую-то надежду, хотя и говорилось в них, чтобы не надеялся.
– Но ведь... Ты... Такая цена... Я не требовал ничего, ты сама...
– Разве ценность любви измеряется тем, что за нее платят?
– Анастасия уже откровенно издевалась над Ивановой растерянностью.
– Любовь не имеет цены. Как тысячелетние города, как родная земля, река, море...
– Это опять-таки не имеет значения, но... Я чувствовал себя таким счастливым, что не могу сейчас поверить... Думал, счастье на годы, а выходит...
– Разве счастье измеряется временем? Оно не имеет длительности, хронология чужда ему и враждебна. Оно не укладывается в примитивный ряд бинарного исчисления...
– Ты усвоила терминологию кибернетиков.
– К слову пришлось. Не имеет значения, как ты любишь говорить.
– Вообще-то действительно это не имеет значения, но я думал... Кажется мне, что был бы к тебе таким добрым, как... Ну, самым добрым на свете!