Разгон
Шрифт:
– Не хочу есть. Два дня был в лесу, питался суворовским рагу, наелся на целых две недели.
– Ты? В лесу? Что за суворовское рагу? Что это значит, папа?
Карналь не отпускал ее локтя, молча смотрел на воду. Собирался с мыслями или с отвагой?
– Знаешь, доченька...
– И снова замолк, потому что действительно не знал, надо ли говорить то, в чем и сам еще не был уверен до конца.
– У нас с тобой никогда не было тайн друг от друга.
– Тайн? Ну, какие же между нами тайны? Разве не ты приучал меня?
– Но вот вообрази себе... Нет, я не о том... Может, ничего и не будет, но...
Людмила встревоженно глянула
– Может, походим все-таки?
– Ну, ты говорил ведь уже, что походим, а потом остановился.
– Хотел тебя спросить, доченька... Видишь ли... У меня, вернее, у нас с тобой был тяжелый год. Мы не говорили об этом, да и не следует. Человек должен пережить свое один, без свидетелей и помощи со стороны... Память от боли, наверное, не освобождается никогда, но... Жить нужно дальше, и жить производительно... Неудачное слово. Так же неудачно, как выдуманная кем-то истина о том, что страдания очищают душу. Допускаю, что они могут давать даже какую-то новую, порой злую энергию, во очищать? Это напоминает атомные электростанции, от которых мы надеемся в будущем получать массы энергии, но и до сих пор не решили, что же делать с радиоактивными отходами. Страдания так же засоряют душу тяжелыми шлаками, покрывают ее корой... Да я не о том... Что бы ты сказала, доченька, если бы в моей личной жизни произошла... ну, к примеру, какая-то перемена?
– Папа! Жизнь ведь твоя!
– А память о маме? Она у нас общая. Без тебя, без твоего согласия я не...
– Ты ведь еще такой молодой, папа! Все думают, что ты мой старший брат...
– Не надо об этих категориях. Молодость, старость - вещи относительные. Они не умещаются в мучительных категориях памяти, какие нам с тобою были суждены.
Людмила стала на цыпочки, поцеловала отца в лоб.
– Папа! Ты не должен пренебрегать собой. Ты должен жить, сохранять свою личность, не допускать ее упадка! Разве не ты учил меня, что истину несет только отдельная личность? Обесценивание личности означает пренебрежение истиной. Ты не имеешь права обесценивать себя!
– Ты бы удивилась, узнав, о ком речь...
– Я бы обрадовалась. Неужели ты не веришь мне, папа? Мы не можем остановить жизнь!
Карналь молчал. Они долго ходили вдоль пролива, на той стороне Днепра уже засияли киевские горы, вознеслись в темное осеннее небо золотые купола лаврских соборов, Киев лежал за круглыми тысячелетними горами в своей красоте и таинственности, этот город, восхищенный собственной красотой, кажется, никогда не принадлежал к городам любви, ибо создан был как бы затем, чтобы влюблялись в него. Там не было таинственных уголков для свиданий, а если они и были, то ты забывал обо всем, замирая, очарованный красотой языческой празелени. Эта природа, что должна бы обогащать очаровательность женщин и обаяние мужчин, ревниво отбирала от них все, самовлюбленная и высокомерно самодовольная. Сегодня Карналю не хотелось возвращаться на ту сторону, но он понимал, что и жить без того возвращения невозможно.
– Ты разрешишь позвонить по твоему телефону, Людмилка?
– спросил дочку.
– Ну что ты, папа, точно чужой? Я же твоя дочка! И так тебя люблю, как никто никогда не будет любить!
– Верю! Потому и приехал к тебе с этим своим... неуместным и прямо-таки бессмысленным... Прости меня.
Они зашли в дом, Людмила стала переодеваться, Карналь набрал номер Анастасииного телефона. Длинные гудки, никто не отвечал. На работе? Так
– Я в Киеве, - сказал Карналь.
– Не выдержал. Сбежал.
– Во всем виновата я.
– Вы так долго на работе?
– Материал в номер. Все говорят, что редактор мне симпатизирует. А наш редактор, когда кому-либо симпатизирует, то эксплуатирует его как рабовладелец.
– Иногда хочется быть рабовладельцем.
– Вам? Не поверю!
– А что, если бы я предложил вам... нет, попросил...
– Я вас слушаю, Петр Андреевич.
– Нужно вам кое-что сказать... Незамедлительно... Одним словом, я на Русановке... Могли бы вы приехать?
Молчание с той стороны провода было коротким, но Карналю показалось: словно целая жизнь.
– Скажите куда.
– Ну...
– Он и сам не знал. Опять к проливу? Не слишком ли? Оголенный геометризм Русановки не подходил к смятению в его душе. Неожиданно вспомнилась недавняя ночная прогулка с Пронченко, пожалел, что сегодня не позвонил прежде всего ему, но теперь уже было поздно и не совсем кстати.
– К ресторану "Охотник" за метромостом, знаете? Там хорошая дорожка, вымощенная плитами.
– Хорошо. Я приеду.
– А ваш материал в номер?
– Я уже сдала на машинку. А снимки сохнут. Высохнут без меня.
Карналь еще должен был бы сказать, что не хотел мешать в ее работе, но промолчал, оба держали телефонные трубки, как бы чего-то ожидая, и, наверное, оба положили их одновременно и не без сожаления.
Людмила вышла в домашнем голубом халатике и ярких тапочках. Карналь виновато переминался возле телефона.
– Я пойду, Людмилка.
– Не пущу так. Выпей хоть чаю.
Он упирался, но вынужден был подчиниться дочке. Сидел, прихлебывал голый чай, потому что есть не мог, в голове, откуда-то возникнув, крутился стишок: "А как ты возьмешь окаянный разгон, когда отступать невозможно?" Чтобы разогнаться, надо отступить, отойти назад. А отступления уже нет. И все так быстро произошло! За какие-то считанные часы. А как же ты возьмешь тот окаянный разгон?..
На самом деле все происходило значительно медленнее. По крайней мере, события размещались не с такой плотностью, чтобы между ними не могло возникнуть еще чего-то нового. Пока Карналь ехал через Киев, пока разговаривал с Людмилой, пока пил чай и вертел в голове странный стишок, где-то раздавались телефонные звонки, тревожные вести перелетали туда и сюда, тайное становилось явным, надежды сменялись разочарованием, уверенность уступала место раздражению, граничившему даже с отчаянием.
Кучмиенко узнал о своей судьбе чуть ли не тогда, когда Карналь выходил от Деда. Как - это уж была его техника, которой он владел в совершенстве. Самое удивительное: он даже не рассердился на Карналя. Посидел, немного, ошеломленный страшным известием, вынул расческу, расчесал зачем-то волосы, став перед зеркалом в "комнате отдыха", которую, вопреки запрещению Карналя, все-таки притачал к своему кабинету, вздохнул горько: "Не нашел подхода к Петру Андреевичу. Если бы человек как человек! Коньячок. Рыболовля. Охота. На пенечек с поллитровочкой. Бабенка там какая-нибудь, туда-сюда... А то наука, наука, наука... А кинешься к их науке - ощериваются со своим Глушковым, будто я для них империалист какой-нибудь... А кто делал им добро? Кто?.."