Разгон
Шрифт:
Совинский хлопнул себя по лбу.
– В самом деле, что вы будете делать сегодня вечером?
Анастасия небрежно помахала сумочкой.
– К сожалению, вы опоздали с этим вопросом. По крайней мере, на три года. Если бы вы спросили тогда в парке...
– Тогда я не мог.
– А теперь?
– Теперь не знаю, имею ли право.
– Вы же знаете, право завоевывается.
Они все еще стояли в помещении с блоками электронной машины. Дважды или трижды туда наведывались какие-то парни, но, увидев Совинского, тактично исчезали. Анастасия обратила на это внимание.
– Вас здесь ценят.
– Я обычный рабочий-электронщик, хотя имею специальное техническое образование. Правда, у Карналя я страшно много зарабатывал. Почему-то так выходит, что инженеры-кибернетики имеют твердую зарплату, чуть побольше ста рублей, а мы могли выгонять и до трехсот. Потому что мы практики, без нас машина не "оживет", не заработает, не станет машиной. И вообразите себе: Кучмиенко не стал отдавать своего сына в институт, он сделал его техником, и мы с Юрой Кучмиенко... Но зачем я вам об этом рассказываю?
– В самом деле, я же не знаю никакого Кучмиенко... Хотя стараюсь знать как можно больше. Может, из-за этого и ушла из Дома моделей. Там страшно неинтересная жизнь. Ограниченность, невыносимость женского мира. Женщин нельзя оставлять одних. Это просто угрожающе. Они не могут, как мужчины. Им непременно нужно вырваться за пределы своего окружения. Природа, культура, история, - не знаю, что там еще, - все это толкает их к миру мужчин, тут уж ничего не поделаешь. И мне мир мужчин нравится намного больше. Он может существовать... как бы сказать?.. Самозамкнуто, что ли.
Иван смотрел на Анастасию немного испуганно. Не ожидал он от нее такого взрыва.
– Никогда бы не подумал, - начал он, но Анастасия не дала ему закончить.
– Знаю, что вы хотите сказать. Удивляетесь, почему такие мысли? Была папиной дочкой. Росла среди мужчин. Среди солдат. Вы не были в армии?
– Ну, академик Карналь...
– Он не дал вам служить в армии... Как ценному специалисту... Не имею права судить о вашей ценности. Но почему же вы ушли от академика и очутились?..
– Она повела рукой, передернула плечами. Электронно-вычислительные машины, чудо техники, двадцатый век, НТР - и этот памятник послевоенной нищеты? Как это согласовать?
– Мы не можем ждать. Пока проект, пока выкроят где-то там в планах реконструкции площадь, пока утвердят, пока построят специальное помещение. Не месяцы - годы... Вы могли бы ждать своего счастья целые годы?
– Готова ждать всю жизнь.
– Я неправильно поставил вопрос. Собственной судьбой мы действительно вольны распоряжаться как угодно, но когда идет речь о прогрессе...
Анастасия отступила почти до двери и, собственно, уже уходя, спросила совсем о другом:
– А вам... хотелось бы снова работать у академика? Не здесь, а там? Ведь ваше счастье там. Я не ошиблась?
Совинский ответил не сразу. Пошел за Анастасией, уже в коридоре глухо сказал:
– Академик меня больше не позовет... И никто не позовет...
Она чуть не сказала: "А если бы я позвала?", но своевременно спохватилась, закусила губу. Попыталась перевести все в шутку:
– Вы называли какое-то экзотическое имя.
– Айгюль.
– Кто это?
– Это трагическая история.
8
Одессу ничем не удивишь. Одесситы плавают по свету, для них открыты все дива земли, неба и моря, они знают даже о том, чего еще нет на свете, а может, и не будет никогда, они слышали все языки, видели все цвета кожи, они беззаботно ходят по живописно-запутанным улицам своего города, не думая о том, что где-то в трюмах стоящих на рейде кораблей спят негры, японцы, норвежцы и турки, они влюблены в свою необычность и в свое всезнайство - кто же мог бы их еще удивить?
Но когда на Дерибасовской, а потом на Приморском бульваре, а затем на Привозе, а потом еще и на других улицах под платанами, под акациями, под каштанами появился старый, как мир, темнолицый человек в огромной лохматой белой папахе, а рядом с тем человеком - высокая, тоненькая, стройнее всех тополей в Одессе девушка, Одесса не могла не удивиться. Ведь корабли не доплывают до Каракумов, а туркмены, наверное, никогда не бывали в Одессе. Это был их первый посланец, и он неминуемо должен был растеряться в этом чуточку беспорядочном городе, среди кричащих и размахивающих руками людей, среди суеты, спешки и так густо понаставленных один возле другого домов, что хватило бы их на целый десяток Каракумов.
Туркмен и девушка блуждали по Одессе не потому, что искали что-то и не могли найти. Старик хотел посмотреть, где будет жить его внучка, откровенно говоря, ему не очень понравился этот город, тут даже ветер был совсем не такой, как дома, - он то залегал намертво, то вырывался из-за каждого дома, летел по улицам то в одном, то в другом направлении, не было в нем постоянства, сплошная запутанность и непокой, а от этого и люди становились беспокойными, забеганными, затурканными. Он бы и не решился оставить среди них свою Айгюль, если бы она не уперлась, не решила учиться именно здесь она сюда приехала, взяв дедушку Мереда только для порядка, себе в сопровождающие.
В балетной студии, куда у Айгюль было направление, девушку приняли без проволочек - туркменских детей, уцелевших от страшного землетрясения в Ашхабаде, принимали тогда везде: в Москве, в Ленинграде, на Украине - всюду давали им приют. Однако Айгюль заявила, что приехала совсем не для того, чтобы найти приют, она хочет учиться и хочет показать, что уже умеет и на что еще способна. Строгие педагоги посмотрели и увидели. Старый Меред мог спокойно уезжать в свои Каракумы, внучка оставалась тут, получила общежитие, стипендию, Она не рассказывала дедушке только о том, что надеялась найти Карналя, спросить, сохранил ли он ту памятку о базара в Мары, предполагал ли когда-нибудь увидеть Айгюль - не маленькую и робкую, а такую, как она теперь?
Карналь тогда уже перебрался от Кучмиенко в университетское общежитие, жил в комнате с двумя старшекурсниками и аспирантом Васей Дудиком, они в шутку называли его Лейбницем за увлечение десятком наук сразу. Студент Карналь переживал тогда тяжелые времена по многим причинам, которые от него не зависели, но в то же время обусловлены были (хотя бы частично) его характером, толкающим на поступки безрассудные и, пожалуй, необъяснимые для людей, привыкших к упорядоченности и послушанию даже в мыслях.