Разгон
Шрифт:
Наконец один из баранов стал ослабевать, отскакивал от своего сильного противника, наставлял на него уже не рога, а лохматый обессиленный бок, я победитель проявлял баранье благородство: не бил побежденного, горделиво покачивал рогами и неподвижно ждал, пока хозяин заберет слабака, а кто-то другой выпустит на него нового соперника.
Вышло так, что Карналь вместе с Айгюль очутились среди школьников. Он хохотал вместе с детьми, совершенно проникаясь азартом соревнований и игры, кричал, подзуживал пугливых кудлатых борцов, отброшенный в беззаботный мир детства, не торопился вырваться из него, - напротив, был благодарен судьбе и этим добрым людям, что дарили ему короткие минуты забвения всех ужасов, через которые он прошел на войне.
Из воспоминаний о тех днях оставалось еще одно, полное глубокого предрассветного воздуха. Золотистая конская шея узкой полоской в том голубоватом просторе. Айгюль все же посадила Карналя на ахалтекинца. На коне было Капитаново седло, уздечка с серебряными и бирюзовыми украшениями. Это был лучший жеребец в совхозе, Карналь был уверен, что упадет с него, если не сразу у конюшни, от которой они с Айгюль отъезжали почти в темноте, шагом, то где-то подальше, когда кони пойдут вскачь, а такие кони неминуемо должны были пойти вскачь, так как ходить шагом для них просто невозможно.
Удивляясь себе безмерно, он не падал с коня и не упал, пока они не добрались туда, куда ехали и где он, как гость семьи Капитана Гайли и всего конесовхоза, должен был побывать непременно. Они с Айгюль приехали на воскресный базар в Мары.
Старый сторож, помогая Карналю сесть на коня, сказал что-то ласковое Айгюль, а когда они уже оба были в седлах, хлопнул в ладоши, крикнул лошадям: "Хоп, хоп!" Кони пошли осторожно, опасливо ставили стройные ноги на темную землю. Когда Айгюль отпускала поводья и ее конь прибавлял ходу, Карналев конь тоже не хотел отставать, узкая конская шея угрожающе убегала от Карналя, выскальзывала, терялась в темноте. Все внимание свое он сосредоточил на той золотистой шее, так и не заметив, как поехали околицей Мары, как перегоняли маленьких ишачков, тяжелых верблюдов. На просторной, заполненной людом, верблюдами, лошадьми, ишаками площади, в голубом предутреннем воздухе царил людской гомон, скрип колес, жалобы маленьких осликов, недовольный рев верблюдов, звонкое ржание лошадей.
Наверное, эти звуки раздавались здесь уже две или три тысячи лет, к затерянной в предрассветной мгле площади шли когда-то через пустыню караваны верблюдов, везли шелка, шерсть, ковры, фрукты, кожи, серебро и бирюзу, медь и железо. Почему-то случилось так, что множество невидимых путей сходились именно здесь, в дельте Мургаба, и на тех перекрестках возникали торжища, знаменитые базары, которые пережили все: набеги Чингисхана и Тамерлана, гибель городов и государств, катастрофы и несчастья. И даже тогда, когда караванные тропы были перечеркнуты стальными рельсами железной дороги и все ценное, что давала эта земля, с невиданной доселе скоростью полетело мимо этих базаров, когда базары по всем законам жизни должны бы исчезнуть, они продолжали жить, поддерживаемые уже и не потребностью, а каким-то застарелым инстинктом, сохранявшимся в душах людей. Каждое воскресенье из самих глубин пустыни шли и ехали туркмены, что-то везли и несли, может, мало кто думал о купле-продаже, базар стал как бы местом встреч, свиданий, здесь передавали вести, обменивались новостями, хвалились изделиями своих рук, напоминали о давнишнем, поддерживали в себе высокий дух умения, искусств, унаследованных от предков.
Базар в Мары!
– Ты должен увидеть этот базар, - говорила Айгюль, ведя рядом с Карналем обоих коней, - иначе не будешь знать нашу землю. Туркмены не могут жить без пустыни. Ничто не дает такого ощущения свободы, как пустыня, и в то же время здесь острее всего можешь почувствовать свою человеческую силу. Когда-то несколько туркменских племен в поисках лучших пастбищ пустились в странствия до самого твоего Днепра. Говорят, киевские князья дали им землю и огороды. Наверное, они были там счастливы, но растворились, слились с твоим народом, и нет о них никакого упоминания, только в старых книгах. А те, что остались в пустыне, никому не покорялись, были свободны, независимы. Ни у кого другого не было таких скакунов, как у туркменов, ни у кого не было ковров такой красоты, как у туркменов. Ты должен все это увидеть здесь, ибо здесь собирается вся Туркмения.
Карналь не узнавал маленькой Айгюль. Девочка словно бы повзрослела за одну только ночь, а может, это говорила и не она, а ее удивительная древняя земля?
В предутреннем сумраке Карналь еще ничего не различал. Кутерьма животных и людей, пыль древности, запах овечьей шерсти, смрад от верблюдов, теснота и беспорядок. Но вот Айгюль привязала коней к коновязи, и как раз тогда неожиданно взошло солнце, ударило белой яркостью по пустынному горизонту, высветило целые километры пестрых ковров, красную одежду на дивно красивых женщинах в серебряных украшениях с голубым блеском бирюзы и золотистыми капельками сердоликов; в нескончаемых базарных рядах разостланные прямо на бурой, вытоптанной в течение тысячелетий земле, ярились цветастые шерстяные и шелковые ткани, какие-то узкие и длинные, разноцветные мотки шерстяных ниток, толстых и тонких, лежали мягкими стежками посреди рулонов красных и серых овечьих шкур, серебристых каракулевых смушек, целых скирд огромных туркменских папах, а между всем этим - сушеные фрукты, красные гранаты, чарджуйские дыни в камышовых корзиночках, задымленные мангалы, на которых жарилась баранина, котлы, в которых варился плов и пятнисто клокотал "шир-чай", туркменский тигриный чай с бараньим жиром и красным обжигающим перцем. Карналь с детства помнил пестроту ярмарок, казалось, все они на свете одинаковы, но тут его поразило это почти неистовое богатство красок на коврах, удивили высокие черноволосые женщины, все чем-то похожие друг на друга, точно сестры, люди суровые и прекрасные, - он не отрывал бы от них глаз.
Невольно он бросил взгляд на Айгюль. Неужели из этой маленькой, тоненькой девчурки тоже вырастет такая женщина? И показалось обидным, что такие женщины остаются навсегда в пустыне, а должны бы разъезжать по всему свету, гордиться своей красотой: вот какие мы! На красной одежде у женщин вызванивали большие серебряные монеты. На них были разные изображения - львы с поднятыми в правой лапе саблями, султаны и шахи в тяжелых тюрбанах, с драгоценными плюмажами, витые строки куфических письмен. Все загадочно, как красота этих людей, как их молчаливость и задумчивость. Зато говорили за них их ковры. Плотное плетение нитей, шелковистая поверхность, спокойный блеск, приглушенные краски, как предрассветная пустыня или предвечерний сад, а из них то здесь, то там неожиданно рвутся цвета яркие, режущие, неистовые, точно крик сквозь века: желтые, пунцовые, пронзительно-белые. Но снова смиряются бунтующие цвета цветом черным и темно-красным, и ковер струится в бесконечности своих спокойных ритмов, в гармонической уравновешенности, с какою может сравняться разве что движение небесных светил и спокойная красота зеленых садов в оазисах.
– Неужели ковры ткали и во время войны?
– спросил Карналь.
– В сорок втором году, когда в Сталинграде шли тяжелейшие бои, в Кызыл-Арвате наши женщины сплели самый большой в мире ковер. Его назвали ковром Победы. А все эти ковры - это ковры веры. Мы не знали, возвратятся ли наши отцы с войны, но верили, что они победят. Туркмены живут тысячи лет на этой земле и будут жить вечно. Смотри, ты нигде не увидишь такого, как здесь.
Старые туркмены, рассевшись между коврами и овечьими шкурами, запускали руки в вытертые кожаные или ковровые мехи, доставали оттуда полные пригоршни старинных украшений, привезенных неведомо откуда. Вытаскивали вслепую, создавалось впечатление, будто они и сами не знают, что в их мехах, - может, пособирали сокровища целых родов и племен, привезли сюда то, что сохранялось тысячелетиями, привезли не для продажи даже, а чтобы показать людям, полюбоваться самим при белом утреннем солнце, среди яркости и кипения красок этого необычного и неповторимого базара.
Карналь хотел что-нибудь купить для Айгюль на память, но она никак не соглашалась. Наконец, после долгих споров, сама выбрала у одного старика среди кучи старых монет, бус, нагрудников, браслетов нечто, мало походившее на украшение. Серебряная трубочка, к ней на серебряных цепочках прикреплено девять серебряных шариков, которые от малейшего движения мелодично звенят. Айгюль взяла две такие трубочки, одну отдала Карналю, другую взяла себе. Карналь протянул старику длинную красную тридцатку, тот кивнул головой в знак того, что денег достаточно. Покупка совершена, но зачем она? Карналь позванивал бубенцами, что малый ребенок, Айгюль спрятала свою трубочку в карман, блеснула на него большими глазами, сказала с необычной серьезностью:
– Если хочешь, сохрани эту вещь. Видишь - там девять шариков. У тебя девять, и у меня тоже девять.
– Это должно что-то означать?
– Что может означать металл, даже если это серебро? Но все зависит от людей.
– А зачем эти бубенчики?
– Их нашивают на одежду маленьким детям. В пустыне легко потеряться. Ветер мгновенно заметает следы и относит человеческий крик. Бывает, что ребенок оказывается по одну сторону бархана, а мать - по другую. Мать не слышит плача ребенка, ребенок не слышит зова матери. Ветер уносит голоса, а пустыня бескрайняя, можно разминуться навеки. Туркмены обречены звать друг друга всю жизнь. У нас нет даже такого слова - "шепот", потому что мы знаем только крик, но и крик теряется на ветру. Лишь такой непрерывный звон может донестись до твоего слуха.