Разговор с Анатолием Рыбаковым
Шрифт:
Волков: Не испугались?
Рыбаков: Это были свои люди, ветераны. Война тех, кто по-настоящему воевал, сделала другими людьми. Начальник строевого отдела дает мне справку:
“Выдана гражданину такому-то, что в его анкете была записана судимость по статье 58 десять, на три года. В таком-то году решением трибунала судимость снята и запись исключена”. Все! И то же самое подтвердил командир корпуса. Он написал так: “Была судимость, я ходатайствовал перед судом — за отличие в боях с Рыбакова судимость снять, ее сняли”. Но трудность оказалась не в том, чтобы получить от них эти письма. Я не хотел отдавать Суркову справку Военного трибунала, хотел снять с нее копию, и начались мои хождения по нотариусам. Я решил идти по районным конторам, обошел пять или шесть — всюду отказ: “О, нет, вы знаете, это 58-я статья, нет, мы копии с этого
Волков: Хорошо быть знаменитым, как тогда, так и сейчас…
Рыбаков: Все эти документы я принес Суркову. У них в Комитете по премиям было три заседания. Первое заседание — по науке и технике, второе — литература и искусство, а на третье уже приносится отпечатанная в типографии специальная книга с именами на подпись самому. И вот на втором заседании, когда обсуждаются книги, Сталин начинает зачитывать: первая премия Галине Николаевой за ее роман “Жатва”, затем Гладков — какая-то там хреновина, не помню что. Вторая премия: “Водители” Рыбакова. Сталин говорит: “Хороший роман, лучший роман минувшего года”. А Сталин читал все книги. Сурков потирает руки: сейчас переведут на первую. Сталин берет какую-то бумажку: “А вы знаете, что товарищ Рыбаков трижды исключался из партии, дважды судился как контрреволюционер?” Тихонов — председатель Комитета по премиям, конечно, немедленно предает своего друга Суркова и говорит: “Товарищ Сталин, Комитет не занимается анкетными данными авторов. Комитет занимается разбором произведений, авторами занимается та организация, которая представляет на премию”. Сурков встает и дрожащим голосом говорит: “Нам об этом ничего не известно”. Сталин пускает бумагу по кругу, они наверху сидят, это все равно как на сцене, а остальные — внизу.
Волков: Кто это остальные?
Рыбаков: Представители творческих Союзов, представители самого Комитета по Сталинским премиям. А Политбюро в полном составе сидит наверху.
Волков: Где это все происходит?
Рыбаков: В Кремле.
Волков: Как же Тихонов и Сурков докладывали Сталину? Они что, из зала поднимались наверх?
Рыбаков: Нет. Там была как бы сцена и стояла трибуна. Если нужно сказать что-нибудь важное, можно выйти на трибуну. А можно — если Сталин задает вопрос — ответить и с места, это небольшой зал. Сталин пускает бумагу по кругу, там обо мне полная справка. Ворошилов говорит: “Все ж таки был на фронте, искупил кровью…” А Маленков говорит: “Что значит — искупил кровью? Вот у нас писатель товарищ Ажаев — был в лагере, этого не скрывал, получил премию. Вот товарищ Злобин — был в плену, тоже, понимаете, не скрывал этого и получил премию. Почему этот скрывает?” А Сталин расхаживает и говорит: “Да. Неискренний человек, неразоружившийся троцкист”. Ничего себе характеристика по тем временам!
Волков: Если к этому подходить с нашими сегодняшними представлениями о Сталине, то можно было и на премии, да и на вашей судьбе поставить крест…
Рыбаков: Погодите! Тут в Москву приезжает Фадеев, вернулся из ГДР. Он с редактором журнала “Октябрь” Панферовым, где мои “Водители” были опубликованы, решили во что бы то ни стало меня защищать. Это же их честь затронута — журнал “Октябрь” и Союз писателей СССР меня представляли к премии.
Волков: А почему на заседании сидел не Фадеев, а Сурков?
Рыбаков: Фадеев был в Германии в это время, Симонов был еще где-то… И тут они дождались последнего заседания, приносят наградную книгу Сталину, а Рыбаков оттуда, конечно же, вылетел. Сталин посмотрел, подписал и вдруг спрашивает: “Ну, а как ваш Рыбаков?” И по этому вопросу Фадеев, старый опытный царедворец, понял: что-то здесь не так. Он встает и говорит: “Товарищ Сталин, мы проверили всё. Рыбаков никогда не был в партии, а значит, никогда не исключался из партии, никаких трех судимостей у него нет, он был комсомолец, была какая-то история в институте, его исключили, затем арестовали, дали три года ссылки. Но он был на фронте, там постановлением Военного трибунала с него сняли судимость, он имел право не писать об этом, он и не написал”. Сталин встает и говорит: “Да, информация была неточной”. И тогда Фадеев храбро поступил, он взошел на сцену, хотя в данном случае не имел на это права, и говорит: “Ну, а как же быть с ним?” Сталин ответил: “Восстановите в списке”. И наградная книга снова ушла в типографию, снова все переверстали… Но я и до того знал, что со мной уже ничего не будет. Если бы меня какой-нибудь райуполномоченный НКВД зацепил, я был бы уже в лагере, это я знаю хорошо. Но если туда дело дошло, на самый верх, значит, теперь уж не так-то просто будет со мной… И вот сижу я вечером с моим товарищем Васей Сухаревичем, с нами две наши приятельницы, играем в преферанс. И вдруг, уже глубокой ночью, раздается звонок: “Толя, ты?” Это был Вадим Кожевников, такого знаете?
Волков: Да, конечно, автор знаменитого романа о чекистах “Щит и меч”…
Рыбаков: Он был тогда редактором “Правды” по разделу литературы и искусства. А получил такое высокое назначение во время войны благодаря рассказу своему “Март — апрель”, который Сталину очень понравился. Кожевников отворачивался от меня эти две недели, даже не узнавал. А теперь звонит: “Поздравляю тебя: ты получил премию!” Я говорю: “Ну, спасибо”. Вот такая была история. Мне о ней впоследствии рассказывали и Сурков, и Фадеев. По Москве эта история ходила в разных вариантах. Во время перестройки, смотрю, Юлиан Семенов публикует ее в абсолютно искаженном виде. Малопривлекательной фигурой был этот Семенов, надо вам сказать. Уже в Америке я прочитал шутливый довлатовский вариант. Но вот что интересно: первым, кто в Америке меня спросил, что происходило вокруг моей Сталинской премии, — это были вы, Соломон, помните? То была весна 1986 года, я выступаю в Колумбийском университете, народу полно, и вдруг кто-то, сидящий на подоконнике и назвавший себя Волковым, спрашивает: а правда ли, что была такая история? Мне тогда это показалось очень забавным: и до Нью-Йорка, значит, разговоры дошли. И я вам тогда ответил, хотя и не очень подробно. Потом я спросил у Тани: кто такой Волков? Она напомнила: тот самый Волков, который опубликовал мемуары Шостаковича, помнишь, какой был скандал? Так что мы с вами, Соломон, уже давние знакомые. А откуда вы-то узнали?
Волков: Мне рассказал об этом Владимир Емельянович Максимов.
Рыбаков: Мой враг.
Волков: Нынешний враг или вы всегда были враги?
Рыбаков: Нет, раньше мы врагами не были. Но в свое время он выступил против “Детей Арбата”. Не мог мне простить того, что я жил в Москве, а книга моя шла по всему миру. К тому же оболгал меня, напечатал, что на секретариате Союза писателей, где разбиралось дело Войновича, я был за исключение Войновича из Союза. Ему позвонила из Бостона Сарра Бабенышева, сказала: “Володя, это же неправда! Рыбакова тогда уже убрали из секретариата!” А Максимов ей ответил: “Уж не знаю, не знаю, так мне рассказал сам Войнович”. Сейчас Максимов говорит много правильного о политической ситуации в России. Но тон его мне противен. Ну, Бог с ними со всеми… Пойдем дальше.
Волков: Вы говорите, что Сталин читал все книги, выдвинутые на премию. Значит, он и ваших “Водителей” прочел?
Рыбаков: Прочел.
Волков: И ему по-настоящему понравилось?
Рыбаков: Наверное, понравилось, если он сказал: “Лучшая книга года”.
Волков: Вы согласитесь со мной, что решающим для Сталина фактором, наверное, было то, что ему роман понравился? А дальше уже были сталинские игры, типичные для него шуточки?
Рыбаков: Да, обычные его игры. Вы знаете, в сталинском характере была манера огорошивать людей своей осведомленностью. Вот никто не знает, а он знает. Пришла какая-то телега на меня, по-видимому, помимо органов. Или пришла в органы, и они передали ее Сталину. Я даже приблизительно догадываюсь — откуда этот донос, но не могу говорить об этом, потому что это не точно. Догадка моя основывается вот на чем: сама информация обо мне была неверной. Если бы она шла от органов, они могли бы заглянуть в мое дело — там все ясно написано.
Волков: Значит, кто-то просто настучал в индивидуальном порыве. От любви к вам, что называется.
Рыбаков: Да, кто-то настучал. А Сталину этот донос в последний момент Берия передал. А может, даже не через Берию это шло, может, через секретариат Сталина, через Поскребышева. И бац, Сталин всех огорошил: “Вот вы рассуждаете, читаете, заседаете в Комитете и ничего не знаете, а перед вашим носом контрреволюционер пишет книги”. Потом второй раз огорошил — я уже все знаю: “информация оказалась неточной”.