Разговор с незнакомкой
Шрифт:
Я прохожу коридором пестрых панельных пятиэтажек и выбираюсь к железной дороге. Вот она — панорама моего детства: зеленая лощина, окаймленная лесистыми холмами, сады, центральная усадьба совхоза вдалеке с белеющей на пригорке церквушкой, ряд вековых сосен вдоль дороги. Небо безоблачно. Зной. На ходу снимаю пиджак, вталкиваю в карман повлажневший галстук. Навстречу поднимается женщина в пестром выцветшем платке с коромыслом на плечах. Поравнявшись, она взглянула мне в лицо, прошла было мимо, потом остановилась и, рассматривая меня,
— Никак, Кинстинтин… — обронила она и смахнула рукой капельки пота со лба.
— Д-да… — Я не сразу узнал ее, бывшую соседку, многодетную вдову и единственную мать-героиню в деревне. — Я, тетя Наташа, я, здравствуйте.
— Эк ты… белый-то пошто такой, иде ж твои кудри?
— Выгорели, теть Наташ, выцвели на солнышке… — растерянно отвечаю я.
Она снимает коромысло, ставит в траву эмалированные ведра, прикрытые сверху пожелтевшей марлей.
— То-то я и вижу. Каким же эт ветром тебя сюды?
— На побывку, тетя Наташа, повидаться со всеми, заскучал что-то, да и у отца давно не был…
— Н-да… А тянет все ж в родну сторонку-то?
— Тянет.
— Н-да… а вот не всех, поди. Кто съехал-то с тобой или после тебя от нас по городам да по целинам разным, не кажут себя, не едут…
— Ваши-то часто приезжают?
— Они у меня поделились: четверо летом приезжают, четверо зимой. Токо Алешка не угадыват, полковника, слышь, дали ему, третий год уж, ну, у военных, сам знаешь раз на раз не приходится. Вот и получается у меня три праздника в году-то…
— А куда же это вы собрались в такую жару?
— Да вот… яблочки снесть надо. Пропадают… Засуха, а на них урожай, усыпано все округ дома-то… Вот и ношу. Продаю возле магазина по двугривенному за десяток, а то и так раздам заводским детишкам, намедни в детсадик снесла пару ведерок. Жаль, пропадает добро. А мне одной-то… да я и не гляжу на них. Ты приходи ко мне вечерком, Кость, я тебе наберу самых лучших, не обидь старуху…
— Загляну, теть Наташ, загляну… — Я помогаю ей поднять ведра, она идет, медленно ступая по горячему вязкому песку к остановке.
Бреду вдоль железной дороги. «Линией» называли мы ее в детстве. Так и звучит в ушах до сих пор: «Пойдем за линию?», «Айда с линии кататься на лыжах…».
А линию строили в 42-м… Для Сталинграда. Ни днем, ни ночью не прекращалась работа. Я уж и не знаю, строят ли теперь такими темпами, как в войну. Строили рабочие, солдаты, женщины. Вся тягловая сила совхоза была отдана линии, вся техника. Зато потом неслись по ней день и ночь составы с танками и «катюшами», с боеприпасами. А еще позднее — катили составы назад с покореженными фюзеляжами «фоккеров», обгоревшими «тиграми», белеющими крестами на броне, пленными, разглядывающими нашу деревню сквозь решетчатые окна теплушек. Вот она — наша линия. Теперь бегут по ней скорые и пассажирские, транзитные и литерные, постукивают на стыках, сверкая изумрудным отливом, электрички.
Шагаю по шпалам. Когда-то по ним мы бегали в школу. В нашей-то деревне была семилетка. С восьмого класса стали ходить в городскую школу — в поселок нефтеперегонного завода-крекинга. Каждый день пять километров туда, пять назад. И ничего, веселая была дорога. Ходили группами, поджидая по утрам друг друга на линии.
У переезда схожу с насыпи, иду вдоль по глинистой утоптанной тропинке. Стрелочник рассматривает меня. Нет, незнаком он мне. Не было тогда здесь ни переездов, ни железнодорожных будок.
Вскоре замечаю впереди низкорослую сгорбившуюся старушку. Через плечо ее перекинуты две внушительные авоськи, туго набитые свертками, консервными банками, батонами и буханками белого хлеба. Нагнав, без труда узнаю в старушке тетю Лену, возившую когда-то в нашу лавочку-кооперацию хлеб. Как сейчас вижу понурую пегую лошаденку, запряженную в телегу с высокой оцинкованной будкой, и тетю Лену, сидевшую впереди с кнутиком в руках. И как мы ждали эту будку, как высматривали за околицей, а увидев, сбегались к окошку кооперации и, установившись цепочкой, разгружали ее, передавая из рук в руки шершавые ароматные кирпичики ржаного хлеба.
— Тебя Лена, дайте-ка помогу…
Она останавливается, разглядывает меня.
— Да не-е… пошто тебе мараться, мил человек.
— Давайте-давайте… — Я едва ли не насильно отбираю у нее ношу, шагаю рядом, сойдя с тропинки на выжженную солнцем лебеду.
— Да чей же ты будешь, лыцарь такой?
— Не узнаешь, теть Лен? Константин я… Александров.
— Александро-ов? Кириллыча сын, что ли?
— Точно.
— А и правда… похож на отца-то, похож. Ой-е-ей! Лет-то уж сколько, как уехал…
— Лет двадцать, пожалуй. Как на целину подался после школы, так и не вернулся.
— Иде ж тебя носило-то до сей поры?
— В разных местах побывал… После армии на стройке работал в Сибири, а потом в университет поступил в Москве. После университета еще переучивался…
— Да-да… сказывали же бабы, сказывали. Москвич ты у нас, а я и запамятовала. Мать-то где теперь?
— У сестры живет, на Украине.
— Да… помню, бабы-то провожали ее, голосили. Да и сама она плакала, сердешная. Почитай, почти вся жизни здесь прошла, шутка ли дело…
— Теть Лен, ну и запаслись вы, — киваю я на авоськи, — точно на свадьбу.
— Вот уж угадал так угадал. К свадьбе и есть. Алку выдаем, — вздохнула она. — По третьему разу уже выдаем-то… теперь это просто. А к свадьбе все готово уже, это уж я так, на пожарный случай, как говорится…
И я вспомнил Алку. Сопливую пятилетнюю девчонку в драненьком платье, на которую однажды напал шалый соседский поросенок. Повалил у забора и укусил до крови где-то под мышкой. Едва отогнали его хворостиной. Говорили, поросячья метка так и осталась у нее на всю жизнь, как клеймо…