Разговоры о кино
Шрифт:
Н.Г.: Мне повезло, наверное. Я сейчас пишу то, что мне хочется писать, точнее не пишу, а работаю над документальным проектом. Возможно, в ближайшее время об этом расскажу. Это очередной документальный проект «Театра.doc», это будет очередной спектакль. Мне это очень интересно и мне это нравится. Мы делаем его вместе с режиссёром Настей Патлай, с которой мы сделали сейчас ещё несколько проектов вместе: «Вне театра» и театральный сериал «Слово и вещь». И думаю, что будем ещё делать проекты. В этом смысле у меня всё здорово, и я довольна. Помимо этого, я пишу полный метр, но пока не буду рассказывать, что это и для кого это, пока не могу сказать. Мне он тоже нравится. Я его пишу в соавторстве со своим однокурсником Игорем Гордашником. Это уже не первый проект, который пишем в соавторстве. Я дико счастлива, что наша студенческая история переросла в дружбу, в соавторство и в какую-то близость человеческую, душевную, и в понимание. Это здорово, когда есть плечо. Что я хочу писать? У меня есть какое-то планов громадьё… Я хотела бы написать сценарий, очень вольную экранизацию тех же «Трёх мушкетёров», о которых я говорила вначале. Но напишу
А.М.: Давайте на этом мы и закончим. Спасибо Вам огромное за эфир! Очень интересно поговорили.
Н.Г.: Спасибо Вам Саша, что меня позвали. Я была очень рада. Я даже как-то перестала волноваться.
А.М.: Друзья, спасибо вам большое за то, что были в эфире, за то, что задавали вопросы. И до встречи через пару недель снова на нашем кухонном онлайн-канале.
Н.Г.: Пока!
А.М.: Пока!
Николай Халезин: «Театр — эта такая архаичная структура, где любое честное, прямое, жёсткое высказывание сразу резонирует»
Александр Молчанов: Коллеги, я вас приветствую! Сегодня на нашем кухонном телевидении мы сидим, общаемся, пьём чай — я в Москве, а драматург и руководитель «Свободного театра» Николай Халезин в Лондоне. Сейчас я подумаю, с какой стороны подойти к нашему разговору.
Николай Халезин: Пока ты думаешь, я сделаю то, что очень хотел сделать. Первый раз у меня есть возможность сказать это публично. Я благодарю тебя за создание твоей школы. Потому что, на мой взгляд, это лучшая сценарная онлайн-школа в Восточной Европе. И я от этих слов не откажусь. Это реально очень большое и очень красивое дело, которое ты делаешь с огромным энтузиазмом. Я знаю тебя, как человека, который очень талантлив, но тот уровень, который получается и то, что ты так быстро выдашь такой залп — я, честно говоря, был ошарашен. И что самое поразительное — это набор огромного объёма бесплатной информации, которая меняет ситуацию. За это тебе спасибо, дорогой! Это то, что я хотел сделать публично, и я это сделал.
А.М.: Спасибо тебе! На самом деле немножко забавно получается. Ведь обычно делают как? Выдают бесплатную информацию для того, чтобы там продавать что-то, а у меня, наоборот — из-за того, что я делаю платные курсы, это даёт мне право выдавать что-то бесплатно.
Н.Х.: А знаешь, кого я вспомнил в этом твоём контексте, у нас есть знакомый, очень известный куратор выставок Ульрих Обрист (Hans-Ulrich Obrist), он постоянно находится в тройке самых влиятельных людей арт-среды. Когда у нас была с ним первая встреча, он пришёл в костюме, в галстуке, что непривычно для этой среды, у него была сумка с компьютером, а в руке он держал прозрачный пакет, в котором была бумага А4 формата, и видно было, что на одной стороне что-то напечатано бессистемно, а вторая сторона чистая. Перед тем, как сесть разговаривать, он достал и положил мобильный телефон BlackBerry, ручку, пачку бумаги из этого своего пакета, разорвал листы А4 пополам и положил чистой стороной вверх перед собой. И мы начали разговаривать. Он, например, спрашивает: «Что нужно в данный момент?» Мы говорим: «Нужна подпись Ай Вэйвэя (Ai Weiwei) под манифестом». А Ай Вэйвэй находится под арестом. Он тут же пишет на этой бумаге — Ай Вэйвэй, одновременно нажимает кнопку на телефоне и вписывает номер телефона, mail, потом оттуда стрелка — администратор, её mail. Записывается всё, что касается его и, то о чём мы говорим, что нам нужно — заполняется лист. Потом лист откладывается. Точно так же заполняются листки по другим темам. В конце разговора он просто отдаёт нам 16 исписанных листов контактов, которые люди никогда никому не дают, которые держат при себе. И я понял, в чём его уникальность — это человек коммуникатор, все люди общаются через него. Как только тебе нужно с кем-то пообщаться ты вспоминаешь не того с кем нужно пообщаться, а такого человека коммуникатора. И это потрясающе на самом деле. Мне это так понравилось, что я перестал жадничать на счёт контактов, стал давать их. Я понял, что это и есть путь в какое-то светлое будущее.
А.М.: Да-да-да. И это очень интересно. Я предполагал, что мы будем говорить о прошлом: вспоминать 90-е года, о пьесе «Я пришёл», о том, как Табаков хотел её поставить. Но сейчас подумал, а кому это нафиг интересно, по большому счёту, кроме нас с тобой. Может быть, мы с тобой поговорим о будущем? Зачем и кому, по-твоему, сейчас в ХХI веке нужен театр?
Н.Х.: Могу сказать тебе, я давно уже понял, что лично мне театр, как театр не нужен и более того он мне не интересен. Я понял, что мне гораздо интереснее фотография и кулинария. Потому что, там нельзя обмануть. Мне очень нравится и кулинарная, и фотографическая искренность, когда тебе никто не подмешивает своих субъективных и каких-то очень сложных конструкций. И в какой-то момент просто мне стало понятно, что театр — эта такая архаичная структура, архаичнее которой, наверное, только опера, там-то со времён Нерона ничего не изменилось. Архаичная структура, где любое честное, прямое, жёсткое высказывание сразу резонирует. Кино — гораздо сложнее, там больше поток. В кино — поток хорошего продукта. А в телевидении сейчас этот поток ещё мощнее, ещё сильнее. Там очень широк выбор. Это поток, в котором есть всё. В театре нет ничего. С тех пор, как белорусский «Свободный театр» стал известным и стал объезжать по миру все фестивали, у меня было откровение, которое меня обескуражило. Я понял, что это приблизительно 30 театров в мире, которые бесконечно ездят по одним и тем же фестивалям. У нас были моменты, когда мы в один год одновременно с Алвисом Херманисом играли на шести фестивалях. И когда мы, переезжая из одного города в другой, встречались
А.М.: Но в театре пьесу посмотреть проще, чем самому прочитать глазами.
Н.Х.: В этом смысле, да. А в плохом варианте можно за это время выспаться, как я это часто делаю. А в хорошем варианте можно уйти раньше, и это я тоже часто делаю.
А.М.: Это, как с эфирным и кабельным телевидением. Выходит какой-нибудь, условно говоря, сериал, который смотрит миллионы людей на эфирном телеканале, и этот сериал никто, никак и ни про что. А потом выходит какой-то «Horace And Pete», который смотрят на самом деле полторы калеки. Или «Mad Men», который тоже смотрело небольшое количество людей, например, редакторы журналов, т.е. креативное меньшинство, для которого просмотр этого сериала обязателен. В Москве есть театры, не буду называть их конкретно, куда приходит тысяча человек и уже через пять минут после выхода из этого театра забывают то, что они увидели.
Н.Х.: Таких ты не назовёшь потому, что как раз их большинство.
А.М.: Да, практически любой. А есть «Театр.doc», в котором 40 мест и который всё время закрывают. Почему? Потому что эта некая болевая точка. И эти 40 человек, которые пришли и смотрят спектакль — это 40 ключевых человек, для которых собственно всё и происходит.
Н.Х.: Ты сейчас сформулировал то, что допустим мне интересно в театре. Мне интересен актуальный театр. Мне интересен инновационный театр. Мне интересен экспериментальный театр. Но в случае, правда, сразу оговорюсь, если это качественно. Потому что я не хочу отменять профессионализм в угоду «правды, типа». Просто «правда» — это ещё не повод говорить со сцены что-то. Мы были как-то на одном таком очень серьёзном театральном форуме, и был момент, когда мы ждали большого ужина. Нас было человек 20, все театральные специалисты и все из разных стран. Я закинул такую идею: «Давайте я буду записывать, а вы назовёте мне имена драматургов, которые на ваш взгляд ставятся по всему миру, которые восприняты одинаково везде, включая классических драматургов и новых». И мы стали называть их по очереди, у меня даже где-то этот список есть. Мы называли, называли, называли, а потом всё тяжелее, тяжелее, тяжелее и в конце я посчитал, у нас получилось ровно 100 драматургов всех времён и народов, которые восприняты мировым театром. По сравнению с литераторами или кинодеятелями — это мизер, это вообще нисколько, т.е. это даже по одному на страну не хватает. Это один драматург на три страны. Кошмарная ситуация на самом деле. Потому что это, то место, собственно говоря, где инновация может жить и развиваться невероятно эффективно. У нас в Беларуси, притом, что театр вынужден работать подпольно, возрастная группа нашей аудитории от 16—18 до 35—40 лет. Когда мы приехали в Лондон и стали работать, то на четвёртом году нашего существования очень большой компанией был проведён социологический опрос. Им было интересно изучить нашу аудиторию, потому что они почувствовали, что что-то там не так. И выяснилось, что наша аудитория — 18—35 лет. При этом все семинары, которые проходят под эгидой всяких театральных профсоюзов и т. д. — это всё семинары про то, как затянуть нам в аудиторию молодое поколение. Надо просто говорить о том, что у тебя болит, и они придут сами. Ещё был невероятно любопытный момент, он меня просто поразил, это когда выяснилось, что накануне спектакля, перед которым делали этот соцопрос на протяжении месяца, аудитории задали вопрос: «Скажите, а почему вы пришли на спектакль?» Из 100% опрошенных, по-моему, 40% ответили: «Мы видели интервью Натальи Коляды на CNN и её разговор в HARDtalk», — это такое очень популярное, серьёзное на BBC ток-шоу. И это никакого отношения к театру и желания пойти в театр не имело.
А.М.: То есть, это был первый театр в их жизни.
Н.Х.: Они хотели увидеть спектакль о своей жизни, о которой шла речь в интервью, и они пошли в театр, который им это всё покажет. Вот об этом, как бы театр. Но получается, к сожалению, как сказал один очень известный немецкий критик: «Надо признать, что 95% спектаклей в мире — это абсолютное „говно“. И имеет значение говорить только о 5%».
А.М.: 95% абсолютно чего угодно — «говно». 95% критиков — «говно», если уж на то пошло.
Н.Х.: А ты знаешь, что «критик» — это умирающая профессия?
А.М.: Да, конечно.
Н.Х.: Это опять же по социологии, что основное доверие со стороны аудитории отдаётся двум соцсетям, которые сейчас активнее всего работают — это Twitter и Facebook. Отдаётся своим лидерам мнений, т.е. либо специалисту, которого человек называет своим экспертом, либо друзьям, к которым прислушивается. Всё. Поэтому критики сейчас не работают даже на уровне продажи билетов.
А.М.: Ты же нетеатральный человек насколько я понимаю, т.е. ты не из театральной семьи, не рос в театре?
Н.Х.: Я из музыкальной семьи. Моему отцу когда-то аккомпанировали музыканты на фазе своего перехода в «Песняры». Меня воспитывали музыканты, и мне было легко адаптироваться к любой творческой среде. Я театром занялся, когда ушёл из университета, где я учился экономике. Мы втроём организовали первый театр. Потом я организовал «Галерею современного искусства», затем «Центр современного искусства», ушёл из театра. А потом была пауза, время в стране наступило другое. Была журналистика. Газеты, которыми я руководил, были закрыты. Потом был политконсалтинг. И всё это, в конце концов, осточертело. И появилась драматургия.