Разгуляевка
Шрифт:
«Я… я не знаю».
«А кто знает? Кто знает, огрызок паршивый!»
Митька приподнялся со снега и потряс головой.
«Кто знает — я тебя спрашиваю!»
Водяников снова склонился над ним и приставил свой наган ему к затылку.
«Сейчас бабахнет, — вяло подумал Митька. — Улечу».
«Встал быстро!»
Сплюнув кровавый сгусток на снег, Митька с трудом поднялся на ноги. Ночь со своей луной и звездами плыла вокруг него, как затянувшееся вступление к «Цыганочке с выходом».
«Товарищ командир…»
«Отставить! Слушать меня!»
«Так точно…»
«Смотри! —
«Товарищ командир!»
«Молчать!.. Но я расстреливать их не буду. Одного посажу кому-нибудь за спину, а второй поедет на твоей лошади. И для этого утром я расстреляю тебя, сволочь! Понял? Чтобы ее освободить».
«Так точно».
«Вот из этого вот нагана».
Митька втянул обжигающий воздух разбитым ртом и облизнул спекшиеся от крови губы.
«Так что, если хочешь жить, давай чеши в лес, сучонок, и верни мне коней. Быстро!»
Он сильно толкнул Митьку в сторону темной стены деревьев, а сам, не оглядываясь, пошел туда, где горели костры.
«Попробуй потеряй мне еще одну!» — крикнул он, по-прежнему не оборачиваясь.
Митька постоял немного на месте, подумал и потом медленно, как будто уже на смерть, побрел к темному лесу.
Обе пропавшие лошади оказались совсем близко. Они отошли от табуна всего на сто метров. Просто из-за густого кустарника с пригорка их не было видно. Митька тихо подошел к ним, погладил одну по шее, опустился на снег и осторожно потрогал языком опухшие десны. Потом зачерпнул полную пригоршню снега и, застонав, набил им горячий рот. Над головой у него перемигивались яркие звезды.
Весь следующий день он то и дело падал с коня. На открытых безлесных пространствах снег под ярким февральским солнцем блестел так сильно, что Митьке все время приходилось зажмуриваться, и это зажмуривание как-то незаметно переходило у него в сон. Кони по целине шли неспешно, мягким убаюкивающим шагом, поэтому шансов справиться с обволакивающей дремой у не спавшего две ночи подряд Митьки не было никаких.
«Соскальзывает! — кричали задние. — Опять соскальзывает!»
«А ты плеткой ему подсоби!» — отвечали откуда-то из головы растянувшейся конной колонны, и со всех сторон гремел смех.
«Я щас, — виновато бормотал Митька, выныривая уже почти из-под брюха своего коня. — Щас, щас. Все, больше не буду».
Он покрепче усаживался в седле, вытягиваясь и неестественно выпрямляя спину, стаскивал варежку и пытался укусить покрасневшую от мороза ладонь, чтобы проснуться, но просыпался не от ожидаемой боли в руке, а от внезапной боли во рту, потому что вспоминал о выбитых ночью зубах только после того, как уже становилось больно.
Впрочем, и эта боль приводила в чувство совсем ненадолго. Митька морщился, натягивал варежку, щурился на снег, невольно подстраивался своим внутренним покачиванием под удобный конский шаг, спина его горбилась, и через пять минут он засыпал снова.
Ближе к вечеру, когда солнце слепило уже не так нещадно, Водяников остановил колонну посреди леса и, собрав вокруг себя командиров взводов, отъехал с ними чуть в сторону. Они спешились метрах в пятидесяти от основного отряда и начали что-то обсуждать. Водяников горячился, орал на своих помощников, хватал их за ремни и бил по седлам коней рукояткой плети.
«Заблудились, на хрен», — сказал кто-то рядом с Митькой.
«Чо?» — переспросил тот, с трудом поворачиваясь на голос.
Несмотря на туман в голове, сквозь который разобрать было уже почти ничего невозможно, он все-таки узнал человека, просившего у него в Архиповке подать ковшик.
«Чо-чо! — раздраженно повторил человек. — Заблудились, вот чо!»
«А-а», — сказал одуревший Митька, пытаясь удержаться в седле.
«К обеду должны были выйти на них, — продолжал человек. — А где она, ети ее, эта Романовка? Опять будем ночевать в лесу. Говорили же, надо брать с собой бурятов! Сами, на хрен, дороги не знают никто! Командиры, ети иху мать!»
Когда отряд снова тронулся, Митька оказался в самом хвосте колонны, потому что крепко уснул, пока Водяников ругался со взводными. Конь, на котором он уже сладко спал, пошел с места, только поняв, что все остальные лошади впереди, а сзади совсем ничего — один пустой лес, и в нем волки. Бойцы, злые оттого, что опять придется спать на снегу, проезжали мимо Митьки, не обращая на него никакого внимания.
Внезапно весь отряд встал, и впереди что-то началось. Те, кто ехал ближе к голове колонны, ринулись, ломая строй, куда-то вбок, а задние, не понимая, что происходит, пришпорили коней, переходя с шага на рысь, и стали выхватывать шашки. Когда они навалились на головных, которые как вкопанные стояли перед каким-то препятствием, над лесом пролетел страшный крик Водяникова:
«Осади! Стоять всем! Застрелю!»
От этого крика, как будто от выстрела, в небо взмыла целая стая птиц. Митька вздрогнул и окончательно проснулся. Конь под ним всхрапнул, приподнимаясь от испуга на задние ноги, и понес его туда, где сбились в кучу все остальные.
«Чо там? — спрашивал Митька, вытягивая шею и даже пытаясь залезть с ногами на седло. — Ну, чо там такое? А, дяденька?»
Из-за плотной стены конных ему ничего не было видно.
«Пристрели его, — раздался впереди чей-то голос. — Пошто будет мучиться? И сыми карабин».
От выстрела кони присели и резко сдали назад, едва не опрокинув Митькиного коня навзничь.
Пока он вертелся на месте, укорачивая уздечку, отряд пошел вокруг него врассыпную. Через минуту все уже снова выстроились попарно в колонну, а перед Митькой открылась глубокая яма, на дне которой в темном от крови снегу лежал всадник и его конь. Голова коня была разбита выстрелом с близкого расстояния, а человек лежал лицом вниз. Прямо сквозь его шею проходил вкопанный в дно ямы заостренный кол. Вокруг валялись ветки и толстые сучья, которыми яма, очевидно, была прикрыта сверху.