Разгуляевка
Шрифт:
Вот так Митька отомстил Чижовым. А те через полгода начали за ним бегать и пытаться убить его тяжелыми кольями, которые колхозный пастух Миша Якуб приготовил для строительства изгороди. Потому что им было обидно за свою сестру. В четырнадцать лет рожать — кому это надо? Да еще раньше были такие друзья.
Но не догнали.
Митька бежал от них всю дорогу от станции до Разгуляевки, и потом еще немного, пока не добрался до своего сарая. Убегал он не потому, что боялся, а потому, что признавал за ними право убить себя. И уважал это право. Однако
В сарае он разворошил кучу тряпья, вытащив из нее найденный давным-давно в Аргуни и отремонтированный наконец ручной пулемет, а когда в конце улицы появились Чижовы, вышел из распахнутой двери, расставил пошире ноги и сказал:
«Ложись, ребзя!»
Юрка с Витькой завалились в снег как подкошенные и тихо лежали там, пыхтя от долгого бега, прислушиваясь то к себе, то к Митьке, то к звездному небу, то вообще неизвестно к чему. Им обоим казалось, что все это только снится.
«Слышь, Митька!»
«Чо?»
«А у тебя патроны-то есть?»
«Хошь — проверь!»
«Да пошел ты!»
И потом еще, наверное, через минуту:
«Мы чо, так и будем здесь лежать?»
В это время добежала блатная шпана, которая кинулась со станции выручать Митьку. Они подобрались сзади к Чижовым, вынули свои ножики и нацелились их колоть.
«Вы, суки, тоже на землю!» — крикнул им Митька.
Те замерли, не поверив своим ушам.
«Ты чо, Митя, совсем опупел? Мы ж за тебя!»
«Бросай ножи, я сказал! И харями — в снег!»
Блатные немного посомневались, но потом все-таки начали опускаться на коленки.
«Мы тебя, Митя, уроем, — забубнили они. — Ты сам, Митя, не знаешь, чо ты творишь. Мы за тебя хотели фраеров на пику поставить, но теперь ты сам у нас на пике будешь сидеть. Это неправильно, Митя. Хоть у кого спроси — так делать нельзя».
«Заткнулись!» — сказал Митька и пощелкал для убедительности затвором.
Несколько минут все лежали молча. Митька смотрел на них, морщился, потом поднимал голову к темному небу, выдыхал облачко пара и разглядывал сквозь него звезды.
«Мы тоже тебя убьем, — пообещал Витька, отрывая от сугроба залепленное снегом лицом. — Не надо было тебе нашу Нюрку трогать. Кабздец тебе на этом пришел».
«Это Юрке не надо было в райцентр вместо меня ехать! Я должен был трактористом стать!» — закричал Митька.
«У тебя же рука была сломана!»
«Ну и чо? Тебе-то какое дело? Сломалась, потом срослась!»
Витька о чем-то задумался.
«Не, мы тебя все равно захлестнем, — наконец сказал он. — Потому что ты кобель драный. Когда тебя гармонистом сделали, мы с Юркой терпели, нам было ничо. А когда его на тракториста отправили, ты на нашу сеструху прыгнул. Нет, сука, мы тебя за это убьем».
«И мы тоже», — глухо откликнулись из другого сугроба блатные.
«А ну, всем лежать тихо! — заорал Митька. — А то сейчас садану! Жопы всем продырявлю!»
Чижовы и блатная шпана вдавили головы в снег, ожидая выстрелов, а через две-три минуты, когда они осмелились посмотреть, Митьки с его пулеметом уже нигде не было. Только приоткрытая дверь сарая поскрипывала на ветру.
Блатные поднялись первыми, отряхнули с себя снег, подобрали ножики и сказали Витьке с Юркой, чтоб те им больше не попадались. Чижовы ответили, что сбегают сейчас за своими, и на этом все разошлись.
На следующую ночь у Чижовых кто-то снял ворота и утащил их к самой реке. Утром Артем с сыновьями вез на санях ворота обратно, изо всех сил стараясь глядеть ухмылявшимся соседям прямо в глаза.
«Не плачь, папка, — сказал ему Юрка уже у самого дома. — Все равно мы с Витькой его найдем».
Но чижовские ворота Митька Михайлов не снимал. Он в это время был уже далеко. Пройдя в ту ночь по снегу около тридцати километров, к утру он был в деревне Архиповка, а к полудню напросился в отряд Степана Водяникова, который на следующий день уходил пощипать китайцев и староверов за Аргунь.
Этот Водяников был самый известный в Забайкалье милиционер. К середине тридцатых годов его мрачная слава пошла на убыль, но в первое время после Гражданской о нем тут знали практически все. Кто ненавидел, кто боялся, кто гордился личным знакомством — было по-разному.
Известен он стал, когда командовал 4-м кавалерийским партизанским отрядом. Воюя с атаманом Семеновым, Водяников не всегда отличал мирное население от вооруженного противника и временами так зверствовал, что после Гражданской ему опасались давать большую власть. Максимум, на что решились, — должность районного милиционера.
Правда, он и здесь сумел отличиться. Родившись в семье старообрядцев, он почему-то не только не веровал, но вообще люто ненавидел всех «семейских», как забайкальские староверы всю жизнь называли сами себя. Во время войны его отряд выбивал их целыми селами. После ухода Семенова в Маньчжурию Водяников свой отряд не распустил, а продолжал воевать — теперь уже набегами — на чужой территории. Чтобы остановить его, красным пришлось однажды направить на границу крупные воинские соединения. Оружие партизаны побросали только под прицелом своих же родных советских пулеметов и пушек. Мирная жизнь давалась им нелегко.
Оставшись без дела, Водяников уже в одиночку продолжил свою личную войну со староверами. Видимо, в детстве крепко досталось от отца. Запомнил на всю жизнь.
В начале двадцатых годов в Мухоршибири был большой старообрядческий храм. «Семейские» приезжали туда молиться со всего Забайкалья. Водяников однажды явился в этот храм во время богослужения и выстрелил из своего милицейского нагана дьякону прямо в живот. Староверы похватали лавки и забили бы его тут же до смерти, но он умудрился заскочить в чью-то баню, из которой потом отстреливался два дня. Повезло, что патронов прихватил с запасом. В конце концов, приехали конные чекисты и арестовали всех, кто был неспокоен. Водяников за стрельбу получил выговор по партийной линии.