Разобщённые

Шустерман Нил

— Опять Лева вспоминаешь? — спрашивает Коннор.

— Как ты догадался?

— Потому что каждый раз время останавливается и твои глаза становятся тёмными, как обратная сторона Луны.

Она нагибается и касается его рук. Коннор, который в задумчивости забыл о своих обязанностях, снова принимается ублажать её непослушную циркуляцию.

— Знаешь, ведь Параграф-17 прошёл только благодаря ему, — говорит Риса. — Интересно, что он сам об этом думает?

— Спорим, его по ночам мучают кошмары.

— Или наоборот, — предполагает Риса, — он видит

в этом светлую сторону.

— А ты?

Риса вздыхает.

— Когда как.

Параграф-17 задумывался как хорошее дело, но со временем выяснилось, что не так всё радужно. Само собой, когда на следующий день после его принятия из лагерей выпустили тысячи семнадцатилеток, это воспринималось как победа, триумф гуманности и сострадания, большой шаг на пути к запрещению расплетения, но в приступе эйфории люди закрыли глаза на проблему в целом. Практика расплетения никуда не делась, просто коллективная совесть общества успокоилась: мы сделали кое-что в этом направлении — вот и ладно.

И тогда в прессе началась массированная атака, посыпались рекламные объявления, призванные «напомнить» людям, как всё было хорошо сразу после принятия Соглашения о Расплетении. «Расплетение: естественное решение!», — кричали рекламы. Или: «Трудные подростки? Если вы любите их, то дайте им уйти!». И, конечно, любимый слоган Рисы: «Выйдите за пределы своего «я» — познайте состояние распределённости!»

Риса быстро поняла, что, к сожалению, человечество склонно верить в то, что ему внушают. Может быть, не сразу, но если одно и то же твердить сто раз, то даже самые безумные идеи начинают восприниматься как вполне здравые.

Эти мысли возвращают её к вопросу, заданному Коннором. Расплётов после принятия Параграфа-17 стало меньше, а люди ведь привыкли получать любые органы по первому требованию. Так почему же Кладбище до сих пор не опустошили? Почему они всё ещё здесь?

— Мы здесь, — говорит Риса, — потому что мы здесь, вот и всё. Надо благодарить судьбу и не морочить себе голову. — Она ласково касается плеча Коннора, давая понять, что пора заканчивать массаж. — Вернусь-ка я лучше в Лазарет. Наверняка там полно работы: то ссадины, то фингалы под глазом, а то, глядишь, какой-нибудь бедолага свалился с температурой. Спасибо, Коннор.

Он уже столько времени делает этот совершенно необходимый Рисе массаж, а она по-прежнему чувствует неловкость от того, что ей приходится прибегать к посторонней помощи.

Он расправляет её закатанные брюки и ставит ступни девушки обратно на подножку кресла.

— Никогда не благодари парня за то, что он лапает тебя где попало.

— И вовсе не где попало, — бормочет она.

Коннор хитро улыбается, но ничего не отвечает — пусть Риса сама толкует эту улыбку, как ей заблагорассудится.

— Я люблю быть с тобой, — говорит она, — но, думаю, любила бы ещё больше, если бы ты действительно был со мной, а не где-то в другом месте.

Коннор поднимает руку, чтобы притронуться к её лицу, но останавливается, меняет руку и касается её не правой, а левой ладонью — той, с

которой был рождён.

— Прости. Это всё...

— ...твоя думалка навёрстывает упущенное. Знаю. Но мне так хочется, чтобы наконец пришёл тот день, когда мы будем вместе — и никаких тёмных мыслей! Тогда тогд можно будет сказать, что мы победили.

Она катит к Лазарету, ловко маневрируя по неровной почве пустыни — как всегда, самостоятельно. Она никогда не позволяет, чтобы её катил кто-то другой.

7 • Коннор

Представитель ДПР появляется на следующий день — на три дня позже договорённой встречи. Он растрёпан, грузен и пропотел насквозь.

— А ведь ещё даже лето не наступило, — говорит ему Коннор, намекая, что лето не за горами, и если ДПР наконец не начнёт шевелиться, то здесь, на Кладбище, будет очень много очень злых расплётов. В смысле — тех, кому посчастливится не откинуть копыта из-за жары.

Встреча проходит в бывшем «Эйр-Форс-Уан [17] » — ушедшем в отставку самолёте президента Соединённых Штатов. Когда-то здесь была личная резиденция Адмирала, но теперь помещение используется только как конференц-зал.

Прибывший представляется:

— Джо Ринкон, но зовите меня Джо. В ДПР формальностей нет.

Зовите-Меня-Джо усаживается у стола и достаёт блокнот и ручку — делать заметки. Он уже посматривает на часы, как будто всё это ему уже страшно обрыдло и он рад бы поскорее убраться отсюда.

17

Буквально означает «Самолёт номер один».

Но у Коннора наготове длиннющий список запросов и жалоб, касающихся всех сторон жизни Кладбища. Почему поставки продовольствия такие скудные и приходят так редко? Где лекарства, которые они заказывали? А что насчёт кондиционеров и запчастей для генератора? Почему их не уведомляют, когда ожидать самолёта с новой партией беглецов и, если уж о них речь, почему вновь прибывающих становится всё меньше? Пять, десять человек, тогда как раньше за один раз обычно появлялось не меньше пятидесяти? Правда, если принять во внимание постоянную нехватку продуктов, то бог с ними, с новенькими, но всё же положение тревожит Коннора. Если Сопротивление спасает всё меньше расплётов, это значит, что юнокопы — или ещё хуже, орган-пираты — добираются до них первыми!

— Что вы там в ДПР ушами хлопаете? Почему мы не получаем ничего из того, что нам необходимо?

— Беспокоиться не о чем, — уверяет Ринкон, но эта его реплика — тревожный звонок для Коннора; он ведь ни словом не обмолвился о том, что его что-то беспокоит. А Ринкон поясняет: — Просто всё ещё идёт реорганизация.

— «Всё ещё»? Какая-то бесконечная у вас реорганизация! И что же вы там так долго реорганизовываете?

Ринкон вытирает потный лоб рукавом.

— Нет, правда, беспокоиться не о чем.