Разочарование разбуженной девочки
Шрифт:
От этого зажигаюсь, волнуюсь и даже, спасая от гибели, лезу к ней, своей перепуганной лодочке, пальчиками и глажу и успокаиваю, но тут же, вопреки всякому разуму, возбуждаюсь. Трогаю пальчиками, глажу, наслаждаюсь. Ах ты, моя радость, шепчу я, поглаживая волнительный холмик, ах ты моя конфетка, моя услада. Я тебя никому не отдам на растерзание, не позволю над тобой издеваться и надругаться. Снизу ощущаю привычное тепло, сладость, которая вместе с движением пальцев сладкой истомой, приятно выламывает тело. Минуту, забываясь, ласкаюсь. Потом, получаю успокоение и вновь возвращаюсь к тому же. Как? Как,
Почему-то на память тут же приходит видения той ночи. Я отчетливо, как бы вижу перед глазами вздыбленную вверх и изогнутую мачту капитана. Пальцы Ингрид, скользящие по ней и начинаю чувствовать, что не на шутку распаляюсь. Почему-то вижу не себя, а ее, с этой изогнутой крепкой мачтой и то, как она пытается оседлать ее и у нее это не получается. Я, вдруг понимаю, что уж если это не получилось бы у нее, то и у меня, никогда бы в жизни не случилось. Или, может, случилось? Так, да или нет?! И когда я представила себе, как эта капитанская мачта, врезаясь, проникает и лезет, в мою маленькую лодочку, я вся воспаляюсь и задыхаюсь от похоти.
Нет! Нет, так не должно быть! Ведь она же, нет, не она, он, нет мачта, она, она у него такая, что сразу возьмет и развалит, и просто возьмет и порвет мою лодочку! От этого я вся вскипаю негодованием. Вот, думаю, что это могло бы все же произойти, если бы вместо меня была Ингрид. И тут, вспоминаю. Ингрид!
Ну как же я так! Как я посмела забыть, не думать? Ведь, если она вдруг проснется и пьяная захочет в туалет? Да она просто вылетит за борт, как говорил Марек. Не дай бог! Немедленно к ней, немедленно спасать, быть с ней!
Осторожно выглядываю и вижу, что в каюте непривычно сумеречно, что только сейчас замечаю, как всю яхту качает. Подхожу к люку. Крышка непривычно закрыта. Вот, тебе и раз! Как, это так?
Ведь знаю, что он был всегда открыт. Сколько я на яхте, люк всегда был открыт. Понимаю, что это дело рук Марека. Зачем ему потребовалось меня закрывать? Что ему надо? Что он затеял? Пробую провернуть рукоятками, крутить и нажимаю рукой. Не получается! Тогда, вся сгорбившись, в три по гибели, становлюсь на ступеньки и, что было сил, жму на крышку люка. Она не сдвигается, кажется, что сверху прикрыта чем-то тяжелым. Еще, то же и еще раз!
Крышка откидывается. Меня ослепляет яркое синее небо с белыми, низкими облаками. Это небо плавно и сильно раскачивается перед глазами. У меня даже начинает кружиться голова. Понимаю, что это яхта сильно раскачивается.
Осторожно выглядываю. А где же Марек? Высовываюсь осторожно, а затем, осмелев, вся вылезаю и замираю, от прекрасной и волнительной картины вокруг.
Океан взволнован валами, верхушки волн пенятся. Яркое солнце и ветер. Пока я не поднимаюсь во весь рост, и он тут же налетает, лохматит, путает волосы.
Парус выдулся большим белым куполом. Яхта сильно накренилась на бок. Корпус ее плавно, сначала проваливается, и я ощущаю легкость, а затем, вдавливает палубу в ноги, легко устремляется вверх. Мы как бы плавно катаемся с горки на горку, одновременно переваливаясь с борта, на борт. Оглядываю корму. Пусто.
Только сзади яхты, быстро расходится след и разрывается волнами, белый след в пене и пузырях. На корму угрожающе валятся волны. Кажется, еще один миг и они накроют корму. Но она, каждый раз приседая, ускользает и успевает раньше, чем они с шумом разваливаются за кормой. Мне даже немного становится страшно. Вспоминаю об Ингрид. О, боже!
Только бы она не вставала, только бы так и лежала. Вспомнила, как она лежала, волнительно расставив ноги и обнажив гребешок своих крупных и нежных, темных губок.
– Скорей, скорей к ней! А где же Марек? Неужели он…
Меня сразу охватывает такое волнение, что я не могу заставить себя пройти вдоль борта с той стороны, где мне ближе, куда накреняется корпус. Мне просто даже страшно представить, что может случиться, там с ней?
Хочу быстро прийти на помощь, но сразу же, осекаюсь. По этому борту нельзя. Мне страшно видеть, как вдоль борта, сразу ставшего таким низеньким, стремительно летит вода, с шумом и брызгами. Медленно я ползу вдоль надстройки каюты, по другому, вставшему, как будто на ребро, борту.
Мне страшно. Но вот ведь, же, как бывает? Одновременно страшно до жути, но приятно смотреть на эту темно-голубую, почти черную синеву, которая, то приближается, опускаясь и почти касаясь края борта, и эта синева стремительно пролетает мимо, то отрывается, осыпая меня мелкими и прохладными брызгами. Я крепко цепляюсь за поручень и медленно, мелкими шажками, прижимаясь спиной к надстройке, продвигаюсь к носу. Все мои мысли к ней, туда, где я оставила ее беспомощной, распластанной и вызывающе обнаженной. Туда, куда пробрался Марек. И я понимаю, что все, что там происходит, это может быть таким, чего я боюсь, что пугает меня даже самой мыслью об этом. Вот и последний шажок.
В следующее мгновение я замираю, от увиденной мною картины. Я так и застываю, на самом опасном месте. Замираю на переходе палубы, между бортом и носом.
– Ну и что? Что тут такого? - Я нервно, перебиваю и вступаюсь за Марека.
– Ну, для чего мы? Что тут такого страшного? Она же взрослая!
Смотрю на подругу. Она, от моего замечания, смотрит удивленными глазами.
– Ты, что? Ты, правда, ничего не понимаешь? Или ты прикидываешься? Марек, он же, он же ее дядя! – Наконец произносит она, громко выкрикивая последнее слово.
– А раз дядя, то он, что? Он, что не мужик, что ли?
– Надька, ты, что?! Ну, ты даешь? Это у тебя мозги набок поехали. После твоего отчима. Наверное, только и думала, что он, да как может с тобой?
Я задыхаюсь от этого вопроса. Наступает пауза. Молчим. Я обижаюсь на нее. Думаю. Как она может? Как она может мне говорить такое? Вот бы, думаю, тебя на мое место поставить. Это тебе не родительские фильмы смотреть. Это правда, это реально.
– Ты, знаешь, - говорю ей без всякой обиды, - а ты поживи, как я, когда ты знаешь, что за каждым твоим шагом, он наблюдает, выжидает, все момент выбирает. Я даже при нем боялась в душе помыться, лишний раз в туалет сходить. Боялась днем заснуть, когда он после дежурства был дома. Слышала, что он вроде бы лег и спать должен, а он не спит. А когда мы с ним одни, летом, я раздета, он чуть ли не голый, расхаживает по дому. Ты ведь не была в этой шкуре, не знаешь, что это такое. И потом, мои груди! Я же видела, как он на них пялится, знала, как он загорался, когда их лапал.