Разрушить Илион
Шрифт:
– Где она?
Я был спокоен. Я был само спокойствие, к подобным инцидентам я уже привык и спросил своим глубоким, бархатным голосом:
– Кто тебе нужен, друг мой?
– Вероника!
– Вероника или вероника?
– Вероника! Моя Вероника!
Глупец, он думал, что Вероника может ему принадлежать!
– Ее здесь нет.
Ее здесь в самом деле не было, но парня мне стало немного жаль, хоть он и забрызгал мне всю рубашку. Я отдал его на попечение случившимся здесь вероникам, сменил рубашку и подошел к зеркалу, чтобы повязать новый галстук. Я
Итак, дело сделано.
Я видел занесенное копье, но не обернулся. Знал: не осмелится. Трус, размазня, тряпка. Не осмелится. И оказался прав. Светофор после зеленого мигнул желтым и опять зажег зеленый.
Таксист не пикнул, выслушав невыгодный адрес, развернулся на перекрестке и погнал по осевой. На чай я ему ничего не дал.
Маленькая ладошка в моей руке была холодной, почти бесплотной. Я едва сдерживался, чтобы не сжать ее до хруста, до крика, до подтверждения: я здесь, я живая, я рядом.
Я привел Веронику домой. Замок с подхалимской готовностью щелкнул за нашими спинами. Вероника вздрогнула и тихонько вздохнула. Или всхлипнула?
– Часы. Стоят, - сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать. Заведи. Пожалуйста.
Она подошла к часам, подтянула гирьку, толкнула маятник. От громового тиканья мне заложило уши. Маятник раскачивался, но стрелки были неподвижны. Без пяти пять.
– Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
Я не знал, что ответить часам, не знал, что дальше. Я шел, чтобы дойти, бежал, чтобы добежать, летел, чтобы долететь, покрылся неуязвимой броней, чтобы победить. Ясно видел цель и сам стал средством ее достижения. Стер в кровь ноги, но дошел, обломал крылья, но долетел. Порвал ленточку, и приз был в руках.
– Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
У нас был свой язык, и на вопрос "чапить бум?" было принято отвечать "бум-бум".
– Чапить бум?
– Что?
– Чай пить будем?
– Да.
– Индийский, грузинский, цейлонский, зеленый, английский на розовых лепестках, китайский, с мятой, душицей, чабрецом?
– Горячий.
Я метнулся на кухню, обхватил чайник ладонями, и он закипел. Достал из шкафчика наши праздничные чашки, а из холодильника двести сортов варенья, включая абрикосовое. Откупорил сто банок сгущенки и квадратно-метровую коробку московских конфет.
Все было готово, и я позвал Веронику. Пока она сто тысяч лет шла из комнаты на кухню, еще раз осмотрелся и остался доволен. Едва ли там ее поили чаем вкуснее.
Вот только тараканы. У нас их никогда не было. Я знал, что это означает, но не хотел верить. От соседей набежали, думал я. Потравим. Я дунул на них, они ретировались за холодильник и опасливо зашевелили усиками.
Вероника села на свое любимое место у окна.
– Варенья положить?
– Нет, спасибо.
– Сгущенку?
– Нет, спасибо.
– Конфеты, мед?
Я суетился, был назойлив и противен самому себе. Вероника смотрела в окно и пила чай мелкими глоточками. Без сахара.
– Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше? За окном достраивался второй этаж универмага, и тощие краны тягали поддоны с раствором. Очень интересно.
Чашка хрупнула под моими пальцами и рассыпалась в пыль. Я вскочил и грохнул кулаком в стенку. С потолка посыпалась штукатурка, соседи снизу постучали по батарее. Проползла вечность, прежде чем Вероника оторвалась от окна и посмотрела на меня.
– Извини, я не расслышала. Ты что-то сказал?
– Нет!
– Ну, извини.
Она опять повернулась к окну, а руки ее в это время собирали в мойку посуду, протирали стол, намыленным кусочком поролона до безнадежной чистоты отмывали чашку и блюдца.
Смотреть на это не было сил.
Я вернулся в комнату. Без пяти пять.
– Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
– Хочешь, посмотрим наши фотографии? Ну те, гагринские, и еще студенческие, и владивостокские, и где ты с яблоком под деревом, когда на шашлыки ходили с Сережей, и где ты в черной куртке на трапе теплохода, и в каскетке на пляже, и у своей установки на работе. Хочешь?
– Давай.
Я тащил из прошлого ниточки, но они были слишком тонкими, резали в кровь пальцы и рвались одна за одной.
– Кстати, как у тебя на работе?
– Нормально.
– Хочешь, купим машину? Белые "Жигули", девятую модель. Хочешь?
– Зачем?
– Ездить. Будем ездить, тебя запишем на курсы, получишь права. Хочешь? Или куда-нибудь за бугор по турпутевке. У меня знакомые в "Спутнике". Хочешь?
Я говорил и говорил, а стены и пртолок медленно сдвигались, давили на плечи, сжимали, с боков. Я едва держал потолок, и мне было тяжело.
– Пойдем погуляем!
– закричал я.
– Куда?
– Куда-нибудь!
– Зачем?
– Просто так!
Я выскочил в дверь вслед за Вероникой, и потолок рухнул.
Что приятнее: знать, что ты лучше или что все остальные хуже?
Как-то раз я видел по телевизору олимпийского победителя в марафоне. Он только что финишировал и на верхней ступеньке все еще тяжело дышал. На него было жалко смотреть, столько недоумения, обиды и растерянности было в его глазах, когда он разглядывал маленький желтый кружочек. В конце концов он снял медаль и зажал в кулаке. Наивная уловка: так ему казалось, что ее нет.
Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
Пусть исполняются заветные желания лишь у наших злейших врагов.
Пусть в наказание будут услышаны молитвы лишь неисправимых грешников.
Пусть мы будем мучиться и искать, и пусть нам не доведется найти утерянное.
Зря я повел ее гулять.
Мы прошли мимо автозаправочной станции, и сто двадцать пять шоферов попали в больницу с вывихом шейных позвонков, а сто тонн девяносто шестого бензина вылилось из пистолетов на землю.
Мы шли мимо пожарной части, и пожарные машины, задрав к небу брандспойты, изображали из себя стадо веселых красных слонов на водопое.