Разрушить Илион
Шрифт:
– ...а второй и отвечает: Новый Год - это хорошо, но женщина лучше. Проходит еще месяц...
– Не будем корней своих знать, ничего не будет, растворимся, исчезнем, погибнем. Только этого они и ждут, потому как близок срок...
– ...и первый отвечает: женщина - это хорошо, но Новый Год чаще.
– Быдло.
Кто-то расхохотался хрипло, закашлялся. Звякнуло оружие. Блеснули в свете костра фиолетовые ногти, паучьи пальцы коснулись струн кифары, вылетел из прокуренной глотки ломающийся куплет:
Обгорев
Мы по жизни шагаем упрямо,
Симпатичнейшие уродцы
С перекошенными мозгами...
– Заткнись!
– лязгнуло металлически, и дробью посыпались отрывистые фразы:
– Всем проверить оружие и обмундирование. Выставить дозорных. Потом спать. Хватит пустой болтовни.
Слишком много болтаете. Хватит. Говорящий сомневается. Сомневающийся предает. Обсуждать нечего. Мне цель ясна, этого достаточно.
Лязганье перебилось другим голосом, бархатистым, обволакивающе-проникновенным:
– Цель ясна, но средства, друг мой, средства? Мы все целиком на твоей стороне, до определенного, разумеется, предела. Но средства? Она там, за стенами, а стены неприступны. Ворота крепки и запоры надежны. Ты сам имел возможность в этом убедиться. Мы все пошли за тобой, верные клятве, но вовсе не для того, чтобы расшибить лбы. Так как же со средствами, друг мой?
– Средство есть. Верное средство. Она сама откроет ворота...
Я приблизился к самой границе темноты, не рискуя переступить ее, и увидел, узнал всех, сидящих у костра.
Вовка-йог перебирал четки, Марк Клавдий Марцелл - походную коллекцию сердец. Фиолетовые ногти нервно потрошили длинную ароматическую сигарету, из точечных ноздрей выплывали аккуратные сизые колечки. Косоворотки, положив топорики на колени и ослабив витые пояски, сидели рядом с потертостями на покатостях и расписными деревянными ложками черпали черное и зернистое, из пузатого бочонка, а в Голубых Глазах не отражалось пламя костра. Чуть поодаль два поклонника высокогорной мудрости наставляли на путь истинный травести на пенсии. Травести болтала в воздухе ногами и мерзко хихикала.
А над ними, у самого огня, широко расставив защищенные поножами до колен ноги, в блестящем панцире с устрашающей эгидой на груди, в развевающемся без ветра плаще, с зажатым в опущенной правой руке обнаженным мечом, с пятислойным щитом, в высоком гривастом шлеме стоял и вылязгивал слова я:
– Она сама откроет ворота, и я знаю, как ее заставить.
Я стоял в темноте и слушал, как я у костра излагаю план захвата.
А потом я бтступил и пошел прочь, а я остался у костра.
Но это был не Я. Это был - Я-штрих.
Я уходил все дальше и дальше от огней. Туда, где у подножия многовершинного хребта стоял город, уже обреченный на гибель.
Или же уходил не я?
Птиц приманивают свистом, рыб - хлебным мякишем, девушек цветами.
Дарите подснежники и ландыши весной, тюльпаны, розы и гладиолусы летом, хризантемы осенью, гвоздики зимой.
Не дарите часто, дарите иногда.
Не дарите по поводу, дарите просто так.
Не дарите помногу, веточка сирени окажет достойную конкуренцию охапке мимоз.
Я не понимал этих маленьких хитростей, я не любил охоту и рыбалку, я не дарил Веронике цветов.
Вероника любила тюльпаны.
Нераскрывшийся бутон, оставленный на песке там, где еще вчера стояли корабли, был огромен. Весь город, впрягшись в постромки, на колесной платформе тащил его к воротам.
Ворота оказались малы, их, сняли. Часть стены пришлось разобрать.
Город спал.
Впервые небо над холмами не багровело отсветом костров. Впервые дозорные на стенах не всматривались до рези в глазах в темноту. Пустынным было оскверненное язвами кострищ побережье, лишь иочной эвр гнал по нему из конца в конец смерчи пепла.
Город спал.
Никто не видел, как вернулись черные крутобокие корабли, не слышал звона мечей и обрывающихся хрипом проклятий у городских ворот.
Бутон тюльпана на площади перед храмом раскрылся, и Я-штрих с тыла напал на сонных стражей.
Взревели боевые трубы, это были трубы победителей. Двумя нескончаемыми потоками входили они в уже пылающий город. Конные и пешие, смелые и трусливые, алчущие добычи, они легко находили ее, почти нигде не встречая отпора, и скоро каждый был вознагражден за долгое ожидание.
– Город пал!
– возносился к задымленному небу ликующий голос Я-штриха.
Город пал!
– и теперь Я-штрих мог досыта упиться местью.
Город пал!
Сотни воинов осаждали дворец на вершине крепостного холма последний оплот. И впереди всех сражался Я-штрих.
Неудержимым натиском сорваны были с петель двойные ворота, сломаны запоры. Я-штрих во главе отборного отряда ворвался во внутренний дворик. Плащ развевался, меч побурел от крови. Прикрываясь щитами, мы отступили и заперлись в доме. Внутренние покои горели, из окон клубами валил дым. Двери стонали под ударами топора Я-штриха.
Я не видел Веронику, но знал, что она где-то здесь. И когда последняя дверь превратилась в щепы, бросился навстречу Я-штриху.
– С дороги, слабак!
– лязгнул он и отшвырнул меня в сторону.
Миллион раз я поднимался, утирал кровь, бросался на него - и миллион раз оказывался распростертым на каменных плитах. Он не спешил убить меня, он длил удовольствие, наслаждался моей неспособностью оказать ему сопротивление. Или же он щадил меня? Не знаю. Но продолжалось это только до тех пор, пока бархатистый, обволакивающий голос не произнес: