Разрыв-трава
Шрифт:
В его голосе была тоска и усталость. Да, многое легло на его долю. Три войны прошел, видел всякое, терял друзей, потерял брата, сам искалечен, просто удивительно, как он все вынес, не сломился, не изменился, остался самим собой. То, что досталось на долю Лучки и многих-многих подобных ему, хватило бы на три жизни с остатком. Хорошо сказал Белозеров про веру в таких людей. Но верить в них мало. Им надо дать все, к чему они шли долгие годы через страдания и муки, через горечь и обиды. За тем рубежом, который отметит конец войне, должны начаться новые времена.
22
Отшумела весна 1945 года.
Небывалая это была весна, неустойчивая, беспокойная; погода менялась резко, и не было, наверное, двух дней одинаковых; теплынь, безветрие, солнце светит, а назавтра, смотришь, все небо заволокло тучами, трусит зануда-дождь или снег пойдет, мокрый,
противный, никчемный, потом вдруг подует ветер, да такой, что с треском и грохотом валятся непрочные, подгнившие частоколы тайшихинских огородов, пронесется ветер, и опять тишина, на голубом небе стада пуховых облаков… Казалось порой, что весна и осень пришли одновременно, и ни та, ни другая не могут взять верх. Но постепенно погода устанавливалась, все сильнее пригревало солнце, зажигая на склонах сопок голубые огоньки ургуя.
Еще более неустойчивым, чем погода, было в ту весну настроение тайшихинцев. Придет солдат из армии, сбегутся к нему в дом родные и соседи, смех, поцелуи, слезы радости, тут же кто-нибудь не удержится, вспомнит о сыновьях, вдовы о мужьях, невесты о женихах… Тоска коснется сердца каждого, прильнет своя и чужая боль…
Отшумела весна, радостная и горькая.
В начале лета ранним утром подъезжал к Тайшихе Корнюха. Искрилась роса на придорожной траве, запах полей вместе с прохладным ветром вливался в кабину грузовика, солнечный свет бил в глаза. Корнюха жмурился, беспричинно улыбался.
Война его пощадила, ни царапины не оставила. Везучим оказался, должно быть, в рубашке родился. В самое тяжелое время в тылу был, мосты строил и дороги. Потом попал в автошколу, на шофера выучился, а когда на фронт идти, ему опять повезло, стал возить на легковой машине генерала. Это вовсе не то же, что возить на передовую снаряды. Попадал, конечно, и с генералом в переплеты, но много реже, чем бедолаги фронтовые шоферы. Так на легковушке и до Берлина доехал. Орденов, медалей не заработал, но голова на плечах осталась. И специальность шофера, войной ему подаренная, стоит подороже любой медали. Он знал, куда проситься, иные рвались в танкисты, в артиллеристы, а он сразу взял прицел на шоферское дело и не прогадал. Теперь можно будет жить получше, чем до войны. Конечно, Устинья, должно, все добришко размотала, сколько раз писал ей, чтобы рассказала подробнее о хозяйстве, о достатке молчит. В последнее время и вовсе отвечала на письма десятком слов, получишь, читать не о чем, живы, здоровы только и всего. Конечно, все размотала. Будь иначе, что-то бы написала. Но ничего. Он не такой, как другие, он, если захочет, из камня воду выжмет… Вот и с войны возвращается не с пустыми руками. Генерал был крутого нрава, барахольщиков терпеть не мог. Но однажды Корнюха набрел на какой-то разбитый складик с разной мелочишкой нитки, пуговицы, металлические кнопки, наперстки, иголки, кремни для зажигалок. Глянул на это добро и подумал, что за хорошую иголку баба не пожалеет пяток яиц, за дюжину кремней можно любые сапоги выменять. Взял две коробки с иголками и две коробки с кремнями. Грузу в одной руки унести можно, а богатство умом не охватишь.
Пока ехал домой, половину кремней и иголок продал и выменял. Денег, гостинцев полно, даже водки литр есть, из нарядов тоже немало.
Шофер довез Корнюху до ворот дома. Из дома выскочили подростки. Чернявый, тонконосый, глазастый красавец Назарка. Белобрысый, круглолицый, приземистый Петька, приемыш. Сына он обнял, поцеловал, Петьке подал руку и слегка потрепал по плечу. Залез в кузов, подал чемоданы.
— Ну, молодцы, несите в дом.
Петька подставил плечо под большой чемодан. Назарка взял маленький, тот, в котором были деньги и остатки кремней, иголок. «Знает, за что браться, стервец!»
— Мать дома?
— В бригаде. Скоро придет чай пить.
У крыльца Корнюху встретила Хавронья, заморгала, прослезилась.
— Ну, начинается! — сказал он. — Бабье! Только бы плакать… — Подумал об Устинье: заплачет или нет? Нет, не заплачет. Вот
не скажешь, что у нее глаза на мокром месте.
Корнюха раскрыл большой чемодан, стал раздавать подарки. Теще теплый платок, вязаную кофту, Назарке туфли и костюм. Петьке почти новые солдатские сапоги. Вслед за подарками извлек сало, банки с тушенкой, круги сыра, куски сахара. Теща ахала, все ощупывала руками, смотрела на зятя влюбленно и благоговейно.
— Налаживай, мать, стол. Назар, беги за матерью, а ты, Петро, позови Игната, распорядился Корнюха.
Устинья и Игнат пришли вместе. Брат подошел к нему, обнял, поцеловал, а жена стояла чуть в стороне и как-то странно смотрела на него.
— Ты это что, будто не родная? — Он притянул ее голову, приложился губами к ее губам, неподатливым, затвердевшим. — Отвыкла, что ли?
Засмеялся, кинул ей на плечо платье. Она посмотрела на сплетение узоров и цветов, погладила скользкую материю и, ни слова не сказав, положила на стол. То ли досаду, то ли беспокойство почувствовал Корнюха. Приметил, что и брат какой-то очень уж сдержанный, вроде и радуется, улыбается, а глаза печальные. Ну, Игнат еще туда-сюда, он вечно о чем-нибудь печалится, без этого жить не может. А что с Устюхой? С чего она такая невеселая? Может, в самом деле отвыкла? А может, боится, что за бесхозяйственность ругать будет? Скорей всего, так оно и есть.
— Выпить надо как следует! — Он поставил на стол бутылку. — Разливай, Устюха, угощай. Не пасмурься. За хозяйство ругани не будет. Правда, я еще не видел, что ты тут натворила. Но все равно… Наживем.
Оттого, что Устинья его, кажись, побаивается, Корнюхе стало весело. Дошло до бабы, припекло ее, видать, поняла, что значила его рачительность. Он всегда думал, что со временем сообразит, какой ей мужик достался. Сейчас ему хотелось быть добрым, великодушным и щедрым. Заметив, что теща скуповато распорядилась его гостинцами, сыра и сала отрезала по кусочку на каждого, сам взял нож, разрезал большой кусок сала, положил на тарелку.
— Вот так надо, — подмигнул сыну. — Верно, Назарка? Выпили. Игнат и Устюха заметно захмелели, с непривычки,
должно, но разговорчивее не стали. Говорил почти один. Над старшим братом посмеивался.
— Тихоня ты, а в начальство выбился. Вот уж не думал! Теперь с тобой надо ухо востро держать. Председатель, партийный человек.
— Устинья тоже в партию принята.
— Но?! Едрит-твою так! — громко засмеялся. — Теперь я среди вас самый отсталый. А вы, Назар и Петруха, поди, комсомольцами стали?
— Нет еще. Собираемся. — ответил Назар.
— Теща, а ты? Никуда еще не заступила?
— Зря скалишь зубы… — строго проговорил Игнат.
— Возможно, — Корнюха посерьезнел. — Да ведь как не засмеешься, на дураков глядя. Один у нас был уже чрезмерно старательный, партейно-сознательный, где он? Устя баба, у нее волос длинный, а ум короткий, но ты-то, борода, зачем сам в хомут влезаешь? Или позабыл про Максима?
— Все как раз наоборот, Корнюха. Не позабыл. И потом, война нас многому научила. А ты, видать, каким был, таким и остался.