Разрыв-трава
Шрифт:
Еремей Саввич закрутил головой.
— Нет, не я писал. Рымарев. Я только переписал готовое.
— Левой рукой, как и сейчас?
— Левой.
— Специалист! Разве ты не знаешь, что о правом деле левой рукой не пишут? Сукин ты сын, Еремей Саввич! Тебе, как всем другим, Советская власть дала все, что нужно для умной, честной жизни. А ты? Что ты сделал для Советской власти? Война жизнь всех людей перевернула, а у тебя одно страдание о тепленькой должности. Верный партиец! Никакой ты не партиец! Гнать тебя надо в три шеи из партии. И выгоним. Уж об этом я позабочусь, будь уверен.
— Да ты что, Иваныч? Тебе-то я что сделал? Только вскользь упомянул. Ну прости, недоучел.
— Все. Разговор наш окончен. Катись!
— Смотри, товарищ Белозеров. На тебя тоже управа найдется. Еремей Саввич поднялся, зло глянул через плечо. Спелись тут все! Я до Москвы дойду.
— Брехня, как хромая кобыла, далеко не увезет.
21
Еще один солдат возвратился с войны, Лучка Богомазов. Вместо правой ноги у него скрипучий протез. Без бороды, наголо остриженный, смешной какой-то, он бурно радовался возвращению, людей не стесняясь, тискал Елену, хлопал ее по спине, что-то шептал на ухо и смеялся.
Игнат, Устинья, Стефан Иванович сидели у него за столом, пили чай, заваренный из листьев брусники. Они были в районе на совещании, встретили там Лучку и привезли домой. Он их не отпустил, затащил в избу, усадил чаевать, а сам все вертелся возле жены. Елена, красная от смущения, с блестящими от радости глазами, вдруг помолодевшая на десяток лет, слабо отбивалась.
— Перестань! Экий ты… Ума тебе там нисколько не прибавили. Садись, ешь…
— Выпить небось не припасла.
— О выпивке мы и думать позабыли, — сказала Устинья. — Наших никого не встречал?
— Твоего Корнюху нет.
— А Тарасова, агронома бывшего, помнишь? Не встречал случаем?
— И его нет. Гришку Носкова видел раз. Давно уже. Агроном на войне?
— На войне, — вздохнула Устинья. — Он не так давно ушел. Игнат под столом надавил Устинье на ногу, глазами попросил:
— молчи. Очень уж часто она заговаривает о Тарасове, люди кое о чем догадываться стали, а от этого пользы ей не будет. Устинья поняла, замолчала и сразу вроде как потускнела.
— Мы твоих пчел тут… не уберегли, — сказал Игнат Лучке. — Не до них было.
— Знаю, Елена писала. Пчелы еще так-сяк, а вот крыжовник она загубила, за это ей нахлобучка будет, — скорее в шутку, чем всерьез, пригрозил Лучка. — Все сызнова начинать придется.
Стефан Иванович засмеялся.
— Неужели не забыл о своих садах?
— Не забыл. Смешного тут ничего нет, Стефан Иванович. Даже наоборот. Подкузьмил ты тогда меня, ох и подкузьмил! До сих пор злость берет.
У Лучки потемнело лицо. Стефан Иванович осекся, смутился. Наверное, не рад, что напомнил старое. Оно ему, как уже не раз замечал Игнат, часто портит настроение. Сам вспомнит или люди напомнят смутится так же, как сейчас, потом оправдываться станет или вдруг вспылит, закричит, что теперь куда как просто умным быть, теперь все на виду и все любому дураку понятно. На виду-то, может, и не на виду, но, прав Стефан Иванович, проще жизнь стала, сейчас даже если и не шибко здорово соображаешь, можно предугадать, куда она повернет, какие горки и горы перед человеком воздвигнет, что от него потребует. Война вот-вот закончится, и как только она закончится, в жизни села наступят большие перемены. Ничем не связанный человек повернется лицом к земле, перестанет ковырять ее, как сейчас ковыряет, по-умному, по-хозяйски распорядится ее силой. Не тесно на ней будет и Лучке с его давнишней думкой о садах.
— Я думаю, Лука Федорович, тебе теперь самое время в колхоз к нам, — сказал Игнат.
— Дельно говоришь, Назарыч. Кто из вас теперь главнее ты
или Стефан Иванович?
— Мы оба одинаковые, — ответил Игнат. — Так же, Стефан Иванович?
Хочется Игнату, чтобы Белозеров перестал хмуриться да по-доброму поговорил с Лучкой.
— Так, — отозвался Белозеров.
— Тем лучше! А ты, Устинья, тоже теперь начальство? Пониже или равная с ними?
— Пониже, Лука Федорович. Пристяжная.
— А все ж таки начальство, со всеми и уговор держать буду. Елена, дай сюда вещевой мешок.
Из мешка Лучка достал узелок, развязал его и, сдвинув чашки и стаканы, стал выкладывать на стол бумажные пакетики, похожие на те, в которых аптека отпускает порошки. На каждом пакетике надпись.
Повезло мне на войне. Пригнали раз пополнение. Наши сибиряки из Иркутской области. Разговорился с одним мужичишкой. Невидный такой из себя, сухонький, маленький, в годах. Оказалось, что он садами уже лет десять занимается. Дома у него весь приусадебный участок засажен. Ранетки мелкие такие яблочки килограммов пятьдесят с дерева просто дают. Малины сортов десять есть, клубника, земляника садовая плодоносит. Крыжовник всякий. О смородине уже и говорить не приходится. И крупные яблоки родятся. Как рассказал он мне это, так и прилепился я к нему. Чуть выдалось затишье о садах разговоры. Как обихаживать землю, как подкармливать деревья, как укрывать на зиму. Когда от тюрьмы бегал, научился многому, а у этого мужика и вовсе полную науку прошел. Ранили его вперед меня, крепко покалечили, но оклемался. Домой уехал, письма писал. Сейчас заезжал к нему, три дня гостил. Семена мне дал, а как земля растает, саженцев всяких пообещал послать. Я, конечно, могу и в своем огороде начало саду положить. Теперь, думаю, Стефан Иванович не станет землю у меня отхватывать, но было бы куда лучше сразу на колхозной земле высадить все, что он пришлет. Поймите, черти вы полосатые, мне простор нужен. И не для себя стараюсь.
Елена, внимательно слушая мужа, качала головой.
— Опять ты за свое. Не успел носа показать, а уже сады на уме. До садов ли сейчас! Люди без хлеба измаялись…
— Что люди измаялись верно, — подтвердил Белозеров. — Сил у нас совсем мало. Не ко времени вроде бы…
— И тогда было не ко времени! — Лучка нахмурился.
— Да, и тогда! — резко сказал Белозеров. — Но тогда еще и другое мешало. Не было тебе веры, Лука Федорович. А сейчас я тебе на все сто процентов верю. Если за столько лет ты не позабыл о садах, значит, гору своротишь, а своего достигнешь. Вот за то, что жизнь из тебя, Лука Федорович, ничего не вытрясла, я тебя уважаю и буду, несмотря ни на что, поддерживать.
После ужина Лука вышел проводить гостей. Садилось солнце. С пастбища возвращалось стадо, наполняя улицу мычанием, запахом навоза и парного молока. Еще везде лежали сугробы, покрытые тонкой корочкой льда, и морозец был ощутимый, но в воздухе чувствовалось приближение весны. Заканчивалась последняя военная зима. Лука ковылял рядом с Игнатом по улице, когда дошел до его дома, словно бы стесняясь, сказал:
— На племянницу захотелось поглядеть.
Настя только что принесла девочку от тетки Степаниды, усаживала ее на кровать.
— Вот и дядя твой, — сказала она, увидев Лучку. — Познакомься с ним.
Девочка, пухлая, чернявая, с быстрыми карими глазами, спряталась за нее, выглянула, улыбнулась.
— Пойди к дяде, Ксюша… — Настя подала ее Лучке. — Она у нас боевая, никого не боится.
Что-то лепеча, Ксеня протянула пухлые ручонки к звездочке на шапке Лучки.
— Эх, Федос, Федос!.. — вырвалось у того.
Он поцеловал девочку, передал на руки Игнату, встал к окну, низко опустив плечи.
— Тяжело, Назарыч, ох и тяжело… Не приведи бог, чтобы кому-то досталось то же, что нам.