Разрыв-трава
Шрифт:
— А ты чего встряла? Ты какого черта лезешь не в свое дело? — зашумел Белозеров. — Где твой Гришка? Смотал удочки. На заработки подался.
— Подался, а то как? Детей и кормить, и одевать надо. А на какие шиши? Ты мне дашь? От вас дождешься! Раньше хоть от коровы да огородов кормились. Теперь что? Налогами даванули так, что сопли из носу брызнули!
— Мало даванули. Больше надо, чтобы с корнем выдрать проклятую частную собственность.
— Тебя бы, дурака, надо с корнем выдрать из конторы!
И началась самая настоящая ругань, а где ругань, там обида, где обида, там и безрассудность. Ушли из конторы Верка и Прасковья озлобленные, сказали, что обе с этого дня в колхозе работать не будут.
— Только попробуйте! — крикнул им вслед Белозеров. Вот тогда-то Игнат вынужден был сказать:
— Ты, пожалуйста, попридерживай язык.
— Как? — изумился Стефан Иванович. — Ты что же, их защищаешь?
— Не совсем. Я их понимаю… — Белозеров выкатил глаза:
— Понимаешь? Ты несознательность понимаешь? Так?
— Сознательность не гармошка: ее как хочешь не растянешь, что хочешь на ней не сыграешь. Вот ты тут бросил слово насчет частной собственности, то есть насчет коров и огородов. Не знаю, какими соображениями, руководились те, кто удвоил налоги, но по мне это, как ни поворачивай, вредное дело.
— Удивляюсь, Игнат Назарыч! Удивляюсь, и примениться никак не могу. То ты все понимаешь, то самых простых вещей уловить не можешь. Я все время к тебе приглядывался и многое из того, что ты делаешь, одобрял. Но сейчас… Ты со своим подходом только множишь разброд и шатание. Заведешь колхоз в трясину. Тебе не нравится, что налоги удвоили. А я бы их утроил! Я бы начисто вывел все огороды, всех коров. Без своего молока и картошки любой как миленький будет работать в колхозе. С голоду подохнуть не захочет!
— А сознательность? При чем тут она, Стефан Иванович? Это по-другому называется — принудиловкой. Я не сторонник личных огородов. Но сейчас без них не обойдешься. Когда человек станет получать в колхозе все, что для жизни требуется, сам не захочет копаться на своих грядках. С этого конца и надо подходить.
— Гнилая у тебя теория, Игнат Назарыч! — с сожалением сказал Белозеров. — Однобоко на жизнь смотришь. Ты хорошо понимаешь Верку и Прасковью, но дальних наших целей понять не желаешь. Да, сейчас всем голодно, холодно, трудно, каждому передохнуть хочется. Но наш долг собрать в кулак все силы и, невзирая на трудности, двинуть дело далеко вперед. Распылять силы на огородик, когда их нигде не хватает, это же черт знает что! Есть и более страшная опасность. Подсобные хозяйства нас могут, утянуть назад, к тридцатым годам. Все придется начинать заново.
Игнат не торопился отвечать. Кто-то из них заблуждается, но вот что для него яснее ясного: к прошлому возврата нет, люди здорово изменились, сейчас их даже силой не возвратишь к старому, не заставишь отказаться от того, что добыто потом, кровью, душевными муками.
— Нет, Стефан Иваныч, заново начинать не придется. Война показала: мы выжили только потому, что плечом подпирали друг друга. Когда есть понятие об этом, никакие огородики ничего изменить не смогут. Отсюда нужно и смотреть на все другое.
— Твои рассуждения голые. Уходят же люди из колхоза! Пропади пропадом земля, зарастай поля полынью, они буду подметать магазины, сторожить конторы, это как?
— А работать задарма, впустую, это как?
Долго вели они разговор, трудный для обоих. И чем больше говорили, тем дальше расходились, тем явственнее чувствовалось возникшее между ними несогласие. Игнату было жаль, что у Белозерова пробудилось то, за что его недолюбливал и раньше, желание одним рывком добраться до цели неблизкой, труднодостижимой. Желание хорошее, что и говорить, но понятно же, ни рывком, ни заячьим скоком до нее не доберешься, выдохнешься на полдороге, и тот, кто шел ровным, выверенным шагом, уйдет далеко вперед.
Значит, первое и главное дело выверить свой шаг, тщательно учитывая силы и возможности. Эту его мысль Белозеров принял с холодком, он подходил к делу с другой стороны. Тех, кто сбегал из колхоза, Стефан Иванович, пользуясь властью председателя Совета, принуждал возвращаться; любой, даже самый незначительный случай неповиновения заставлял обсуждать на бригадных собраниях; снова, как и в довоенные годы, его можно было видеть всюду, поджарого, строгого, неулыбчивого, готового ежеминутно вспыхнуть от гнева; он грозил, стыдил, требовал, ругался и, надо отдать ему должное, почти всегда добивался своего.
Игнат тоже вынужден был без конца заниматься «беженцами». Говорил с ними честно, открыто, ничего не приукрашивая, спрашивал совета, как по-новому вести хозяйство, чтобы колхозник не оставался в накладе, вовлекал в споры о земле, семенах, сроках сева… И этим нередко затрагивал в душе человека извечную, неистребимую любовь к умной крестьянской расчетливости. Но стоило разговор повернуть к тому, что надо возвращаться в колхоз, и человек сникал, начинал туго и трудно раздумывать вслух о детях, которых надо кормить, одевать, учить, а колхоз… Иной все-таки не выдерживал.
— Ладно. Растревожил всю душу. Потерплю еще. Погляжу.
Другой же так и оставался со своими трудными думами.
Зато те, что возвращались, крепко влезали в работу. Вернулся и Григорий Носков, муж Прасковьи, и Верку удалось уговорить остаться.
Но Игнат все острее понимал, что таким путем мало чего достигнешь. Удержать людей даже не полдела, а маленькая частица дела. Люди восприняли конец войны вполне закономерно как конец своих мучений, каждодневному нечеловеческому
напряжению. А тут… Словно лезли на крутую гору с тяжелым грузом, из сил выбивались, падали от усталости, но карабкались, зная, что там, за перевалом ровная дорога, а добрались до вершины, за ней новый подъем, не легче, чем тот, что одолели, и неизвестно, будет ли за этой кручью та самая ровная и прямая дорога.
Это означало, что нужно не только выверить шаг, но и сделать так, чтобы каждый мог видеть сам, что его ждет впереди. Силой, уговорами, туманными соображениями, обещаниями людей не заставишь одолеть новую гору.
Игнат с головой влез в хозяйственные расчеты. Ему помогала Маня Акинфеева. Приземистая, пухленькая, с детскими ямочками на щеках, она была очень похожа на своего брата балагура и увальня Тараса. Пропал без вести Тарас…
Сидели в конторе с Маней ежедневно до поздней ночи, гоняли костяшки счетов, копались в конторских книгах и ведомостях. Игнату хотелось, чтобы колхозник точно знал, сколько он заработал вчера, сегодня, на что может рассчитывать завтра, а этого можно добиться, только когда трудодень будет не просто палочкой в ведомости, а твердооплачиваемой единицей. Раньше не больно заботились, сколько трудодней начислено в год тысяча, три, десять все равно. И получалось, трудодни сами собой, продукция само собой. Вот если установить по бригадам твердое количество трудодней на все виды работы.