Разрыв-трава
Шрифт:
Работать устроился шофером в МТС. Дали ему грузовик, порядком потрепанный, отремонтировал и стал ездить в город за разными грузами. Сына часто брал с собой. Тому все интересно машина, дорога, городская сутолока. В городе, если было свободное время, водил его по базару, по шумной «барахолке», где можно было купить все, от ржавых гвоздей до пианино, от дырявых валенок до роскошной шубы. Заставлял парня примерять хромовые сапоги, куртки на «молнии», костюмчики и пальто.
— Вот заработаем с тобой денег бери, что пожелаешь.
У парня сияют глаза. Рад и Корнюха. Не видать Устинье сына как своих ушей. Заберет его, чужим для нее сделает. Только подход должен быть ловкий. Ума на это, слава богу, хватит, тут он промашки не даст. Много раз в жизни маху давал, теперь этого не будет, все до тонкости наперед продумает.
Назарку мог бы сразу подарками завалить. Деньги в запасе были. Какие с собой привез, остались почти нетронутыми, распродал остатки иголок и кремней, кроме того, работа оказалась выгодной: пассажиров бери, сколько сможешь, а плата за проезд вся до копейки твоя. Но баловать сына не резон. Пусть сначала поймет, что рубли на дороге не валяются, каждый надо горбом заработать.
Из слов Назарки знал: Устинья живет туго, еле концы с концами сводит. Но ему говорил:
— Пусть тебе даст хотя бы на мороженое, на орехи. Я, сам знаешь, не с заработков вернулся.
— Нету у нее. Она бы дала.
— Может, и нету. А может, и есть, да не дает. Но не горюй, у нас с тобой деньги будут.
Первую получку почти всю потратил на сына. Торговался за каждый рубль. Делал это с умыслом. Сын не должен быть простодушным, как его мамаша.
— Смотри, Назар, и мотай на ус. Суть тут не в рубле даже. Если плачу за вещь сто рублей, когда она стоит, к примеру, девяносто, я, стало быть, дурак и недотепа. А дуракам и недотепам всегда живется худо. Когда уходил на войну, в доме всего было вдоволь. Мать твоя добро в момент растрясла и потчевала тебя сухой колхозной пайкой. Разве я бы дозволил, чтобы мой сын жил впроголодь? Ни за что! Все жилы бы вытянул из себя… А мать что, она парте-ейная, ей дороже всего собрания-заседания.
Первое время, когда он так говорил о матери, Назарка опускал голову, отводил взгляд. Потом ничего, привык. Без нажима, осторожно пестовал его Корнюха, жил надеждой, что придет время, и парень будет на все смотреть точно так же, как он сам.
К тому, что наметил, шел с прежним упрямством, ничего не замечая вокруг, ничем не интересуясь. Игнат, Стефан Белозеров поначалу звали его в колхоз, хозяйство, дескать, поднимать надо. Он сумрачно усмехался. Шиш вам с маком! Сами все тут поразвалили, сами и поднимайте. С него достаточно и войны. Не будь ее, жизнь шла бы прежним порядком. Кто, когда, чем возместит ему все то, что утеряно? Любое хозяйство можно восстановить из праха, любая рана зарубцуется и перестанет болеть, но то, что случилось у него, не восстановить, не наладить ни ему самому, ни людям. Тем более людям. Никакого добра от них не видел, всегда только мешали, всегда приходилось подстраиваться к ним, взнуздывать свою волю. Теперь он чихать хотел на всех. Теперь для него самое главное сын. Остальное чепуха.
Но порой на него накатывало тревожно-тоскливое чувство. Началось с того, что однажды вместе с Назаркой посмотрел фильм о строении Вселенной. Поздно вечером вышел перед сном-из дому. Ночь была ясная, морозная, небо, усыпанное звездами, как летний луг росой, придвинулось к земле, нависло низко над головой. Он обвел взглядом искристый пояс Млечного Пути и вдруг как-то разом ощутил невообразимую бесконечность и вечность этого мира и всю крохотность земли, покрытой мерцающими снегами; ощутил так остро, полно и беспощадно, что сердце на мгновение заледенело от пронзительного, сквозящего страха перед тем, что ему открылось; и такими ничтожно-малыми показались все его прежние и нынешние устремления, что их захотелось вытряхнуть из себя, как мусор из мешка, заменить чем-то иным, твердым и веским. Но чем? Этого он не знал и постарался задавить в себе и ощущение страха перед величием мира, и свои размышления. Но они нередко возникали вновь, внося разлад в его душу. Спасение было в одном в работе, в заботе о сыне. Он отдавался этому без остатка, вновь обретая уверенность в себе.
23
Все, в том числе и Игнат, ждали, что как только кончится война, вернутся солдаты, впрягутся в скрипучий воз хозяйства, и дело пойдет, как раньше шло. Но очень многим не суждено было возвратиться, другие пришли калеками, не способными выполнять тяжелую крестьянскую работу, а некоторые, пожив месяц-другой в Тайшихе, поглядев, как бедуют люди, уезжали в город, в рабочие поселки или, как брат Корнюха, устраивались в МТС. Продовольственные карточки обеспечивали рабочего и его семью хотя и не очень большим, но постоянным куском хлеба, на деньги, хотя и стоящие не много, можно было худо-бедно одеться. А колхоз почти ничего не давал. В конце года при полном расчете нередко оказывалось, что колхозник даже оставался должником, труд его был до того дешев, что не удавалось отработать несчастную пайку и жидкую баланду, которой кормили на полевых станах.
Бабы, до этого безропотно выносившие все тяготы, одна за другой начали бунтовать. Утром в конторе всегда стоял шум и гам. Бабы и ругались, и жаловались, и плакали. Игнат больше молчал, ожесточенно подергивая бороду, зато Стефан Иванович безоглядно кидался в перепалки, озлоблялся, выкрикивал обидные, чаще всего несправедливые слова.
Ожесточенность Белозерова была понятна Игнату, но принять ее не мог, и те добрые отношения, которые было установились меж ними, начали быстро рушиться. Он радовался отлучкам Белозерова: без него легче было утихомирить и уговорить баб. Но тот отлучался редко, потому Игнат вынужден был попросить его не давать волю языку.
Это было в тот день, когда Верка Рымариха принесла заявление с просьбой отпустить ее из колхоза. Она пришла вместе с Прасковьей Носковой.
Гибель мужа Верка пережила с виду спокойно. Никто не видел, чтобы она плакала, никто не слышал ее жалоб. Впрочем, мало кому было известно о смерти Рымарева. Его увезли и похоронили неведомо где. Слухи о нем, самые разноречивые, постепенно угасли, так что к Верке никто из тайшихинцев особенно и не приглядывался, горе ее осталось незамеченным. Но сдала Верка сильно. На полном широком лице залегли крупные морщины, глаза потускнели, она уже не была сильной и крепкой, как прежде.
— Куда же ты собралась уходить, Вера Лаврентьевна? — спросил Игнат, подвигая к Белозерову ее заявление.
— Да хоть уборщицей в магазин… Обносились мы с Васькой. Надеть совсем нечего. Мне-то ладно, не невеста, сын большой стал. Штаны, рубашки нужны.
— А кто у нас работать будет? — Белозеров придавил заявление кулаком. — Ради лишних штанов бросать колхоз стыдно!
— Какие там лишние, было бы чем зад прикрыть… — не глянув на него, ответила Верка. — Я, Игнат Назарыч, все время честно работала. Теперь мочи нету. Отпустите.
— Все до поры до времени честные. А прижало — в кусты. Скорей всего Стефан Иванович не думал намекать на что-то.
Но Верка его слова восприняла как напоминание о Рымареве, побледнела, дернула головой, тихо проговорила:
— Такая мне благодарность, что себя не жалела…
— Стыда у тебя нету! — сказала Белозерову Прасковья Носкова. — Она такие кули ворочала, какие тебе, лопни-тресни, от земли не поднять. А пайку получала одинаковую со всеми. По ее телу, по ее работе и две пайки мало. Верка лишнего не просила…