Разрыв-трава
Шрифт:
— Было время, когда я считал: большой и маленький руководитель во всем должен быть похож на товарища Петрова. Как товарищ Петров, он должен идти впереди людей, подталкивать тех, кто отстает, одергивать тех, кто уклоняется в сторону или норовит подставить ножку другим. Я старался делать, как он. Но сейчас вижу, большой или маленький руководитель должен идти не впереди, не сбочь народа, а вместе с ним, жить его заботами, делить его печали, болеть его болями… Это много труднее, чем трясти перед носом перстом указующим, — Белозеров повернулся к столу президиума. — Вы, товарищ Петров, хорошо помните, как мурыжили Игната Родионова за его план. Может быть, не все в том плане было ладно, может быть, его следовало еще раз совместно продумать. А вы? С маху подрубили его основы, швырнули нам в лицо и, чтобы план как-то не возродился или не воплотился помимо вас, расправились с Родионовым. Жалею, что не сразу понял это и стал вашим невольным пособником. Теперь смотрю на пустые земли, политые потом, вытянувшие столько сил, и не могу понять, что руководило вами, когда вы внедряли заведомо негодные у нас культуры. Во всяком случае, вы не думали о пользе народной. Бездушная бумага, чья-то ошибочная установка вот что руководило вами. А когда Евграфов предлагал добиться отмены этой установки, вы не захотели. Рискованно это. И трудно. Куда легче нажать на колхозы. И нажали. И угробили труд сотен людей. А что же дальше? Евграфов должен уйти, вы же останетесь. Снова будете жать, ломать, коверкать. Нет, не согласен я с этим, товарищ Петров! Белозеров быстро спустился со сцены.
Петров выслушал Белозерова спокойно, будто речь шла не о кем, только лицо стало серым и дряблым.
— Разговор считаю не по существу. Вопрос стоит не обо мне. Кто за то, чтобы освободить Евграфова от обязанностей секретаря райкома, прошу поднять руки.
Десять, пятнадцать рук поднялись, однако тут же многие опустились.
— Против? — сиплым безжизненным голосом сказал Петров. Руки дружно взлетели над головами.
— Что теперь будет? — тихо спросил Игнат Белозерова.
— Петрову теперь крышка!
Они вышли на улицу, сели в рессорку, покатили домой. Всю дорогу молчали. Тучи, таящие в черной глубине молнии, ползли над сопками. Вот-вот громыхнет гром, придет в движение застойный воздух, исчезнет духота, и на иссушенную землю лягут первые капли долгожданной влаги…
Эпилог
Бежит речка, всплескиваясь на перекатах, омывая затравеневшие берега.
Поплавок удочки засел в тине, но Корнюха не выводит его на глубину, воткнул удилище в землю, смотрит на розовые блики утренней зари, прильнувшие к воде, на клочья пены, проплывающие мимо, задумчиво шевелит бровями. Бежит время, как речка. Но течение речки можно остановить запрудой и даже вспять повернуть можно, жизнь другое дело. Ушли годы. Время высветлило виски, пропахало на лице глубокие борозды, остудило сердце, оно даже и болеть-то не может, только разбухает от тоски, заполняя всю грудь.
Солнце еще не взошло, и в Тайшихе тишина. Сегодня объявлен общий выходной. Сено скошено, сметано, а хлеб еще не подоспел, можно и передохнуть. Корнюха теперь тоже колхозник. МТС уже нет, технику передали в колхозы, ничего другого ему не оставалось. Шоферство он теперь бросил, тяжеловато стало водить машину, слесарит в мастерских. Работа, как и любая другая, не очень скучная, но и не больно веселая. В мастерских его считают лучшим слесарем, заведующий Василий Павлович Рымарев самую трудоемкую и самую срочную работу всегда ему дает. Знает, что он ночей спать не будет, а сделает. Однако молодому Рымареву невдомек, что не от избытка старательности днюет и ночует он в мастерских. Свой дом, запущенный, необихоженный, пустой, не зовет, не манит. Сын, как закончил десятилетку, так и оторвался…
Из-за сопок, пронзив облако веером острых лучей, показалось солнце. Розовые блики на воде сменились золотыми, заблестела, заискрилась росистая трава. В Тайшихе на разные голоса запели ворота и двери, щелкнул бич пастуха, затрещал мотоцикл. Корнюха лег, подставив лицо лучам солнца. Земля была влажной, холодила тело сквозь рубаху. Журчала под берегом вода, всплескиваясь, играла в омуте рыбешка, в кустах тальника цвикала пичуга. Хорошо… и оттого, что вокруг хорошо, еще больше тоскливо. В деревне сейчас пьют чай, в раскрытые окна бьет солнце, заставляя жмурить глаза. В домах пахнет блинами, топленым молоком и жаром истопленных печей; колхозники, непривычные к праздничным дням, немного вроде как потерянные и глупо-счастливые; чай будут пить долго, с пересудами, с разговорами, потом бабы станут убираться в избах, мужики подметать дворы, поправлять заборы, работать будут вразвалочку, не по необходимости, а так, для души. Вот он никогда не умел работать с прохладцей, уж если брался до поту, до ломоты в костях. Недавно вдруг все бросил, продал всю скотину, куриц и то не оставил. Ни к чему не лежит душа…
Пока сын требовал забот о себе, все вроде бы шло ладно. Правда, уже и тогда временами ржавым гвоздем в душу тоска входила, но гнал ее от себя работой; гордился, что может, в силах дать сыну все, чего он захочет, что в Тайшихе его дом, не в пример другим, отличается справностью.
Но вырос парень, выучился, самостоятельным стал, ничего уже от отца ему не нужно; былая ненависть к Устинье больше не подхлестывала Корнюху, незаметно зачахла, пропала без остатка: то, к чему он рвался всю жизнь, обдирая ногти, достаток, незаметно пришло в каждый дом Тайшихи. Он понял, что жизнь снова посмеялась над ним. В который раз! Иногда припоминал слова Игната о росстанях. Теперь, кажется, подошел к ним. Но куда поворачивать? И зачем, если за плечами груз лет? Спроси, что ему от жизни нужно, вряд ли сможет ответить.
Речка бесконечно бормотала что-то свое, скрипели в траве кузнечики, на другом берегу в кустах пела птица. Сегодняшний день ему годом покажется. Думал, рыбалка затянет, а кинул удочку и забыл про нее. Напиться, что ли? К вечеру протрезвеешь, опять надо закладывать, а завтра будет голова раскалываться. И все-таки лучше выпить…
Оставив удочку и банку с червями на берегу, Корнюха пошел в деревню. Недалеко от реки вдоль дороги тянулся высокий забор из досок и горбыля, за ним подымались тополя, их листва чуть заметно трепетала. Сад колхоза. Владение Лучки Богомазова. Забор круто повернул вправо, возле угла ворота и калитка, раскрытая настежь. За калиткой скрип-скрип, протез Лучки. Корнюха шагнул в калитку. Лучка шел навстречу из сада, нес в подоле рубахи яблоки.
— Разве тебе нет выходного? — спросил Корнюха.
— Есть, как же… Пришел посмотреть. Бери, — Лучка слегка встряхнул яблоки. — Грушовка московская. Осыпается, холера ее дери. Еще кислая, но ничего, есть можно.
Корнюха взял яблоко, влажное, холодное, зажал в кулаке.
— Ты бывал у меня в саду?
— Был. Давно уже…
— Сейчас посмотри. Пойдем.
Лучка высыпал яблоки на траву, не дожидаясь согласия Корнюхи, повернулся и заскрипел протезом. Возле забора трава, затененная тополями, еще не обсохла, на ней висели крупные капли росы. За тополями просторно, широкими рядами росла облепиха. Колючие ветки, со всех сторон усаженные желтой ягодой, были похожи на кукурузные початки необыкновенной длины. А на некоторых кустах ни ягодки.
— Не каждый год родит? — спросил Корнюха.
— Мужское растение. Опылитель.
— Ты гляди-ка! — удивился Корнюха. — Мужик, значит. А то женщина?
— Вроде того…
Лучка вывел его на участок ранеток. Рослые деревья гнулись от тяжести плодов, переливались красками, от янтарной до ярко-вишневой. Он на ходу поправлял подпорки, бережно приподнимая ветки. За ранетками зеленые кусты малины, обсыпанные рубиновыми огоньками зрелых ягод.
— Ты ешь, не стесняйся, — радостно предлагал Лучка, сам тоже срывал ягоды, кидал в рот. — Нравится?
— Угу.
— С куста ягода куда вкуснее. А теперь пойдем глядеть смородину. У меня ее двадцать сортов.
Лучка ходил от куста к кусту, поднимал огрузневшие ветки, срывал ягоды и рассказывал, чем один сорт отличается от другого.
— Гляди, на ягодах голубоватый налет, словно дымкой затянуты. Это будет Приморский чемпион… Теперь посмотри на этот куст. Ягоды, видишь, совсем иные, крупные, блестящие, будто их нарочно кто начистил. Эту я из лесу привез. Вкус у нее очень уж хороший. Зимой откроешь банку с вареньем, по всей избе смородиновый запах.